Борис Шувалов – актер театра и кино, один из самых востребованных актеров дубляжа. Его голосом говорят герои в фильмах «Двенадцать друзей Оушена», «Такси», сериала «Черное зеркало». В легендарной программе «Куклы», одним из создателей которой он является, Борис озвучил больше половины персонажей, а также снимал программу в качестве режиссера после Василия Пичула. Сегодня актера можно увидеть на сцене Театра им. М.Н. Ермоловой, Театра Антона Чехова и популярных антрепризных проектах. А еще он много гастролирует, успевает преподавать в двух институтах и умеет быть прекрасным рассказчиком. Мы поговорили с Борисом о самом главном: театральном детстве, знаменитых педагогах, любимых ролях, друзьях и классической литературе.
Вашими учителями в Театральном институте им. Б. Щукина были известные педагоги, которые продолжали заветы вахтанговской школы. Расскажите, кто имел на вас особенное влияние.
С учителями мне действительно повезло и не только потому, что мастер курса Альберт Григорьевич Буров был учеником непосредственных последователей Евгения Вахтангова. Я ведь родился в театральной семье, мама и папа учились у Леонида Моисеевича Шихматова и Веры Константиновны Львовой, вахтанговских учеников. А Вера Константиновна преподавала и у меня, мы даже шутили на этот счет: она непосредственная ученица Вахтангова, а мы все посредственные. Мои учителя – Альберт Григорьевич Буров, Юрий Михайлович Авшаров, Дина Андреевна Андреева, Юрий Васильевич Катин-Ярцев – были уникальными личностями, каждый мне дал что-то важное в профессии и в жизни. Юрий Васильевич был для меня особенным педагогом, у нас сложились невероятно теплые взаимоотношения. Однажды меня пригласили сняться в телеспектакле, но время съемок совпадало с репетицией в институте с Юрием Васильевичем. Отказываться очень не хотелось, денег не хватало. Врать я не хотел, а отпрашиваться на подработку во время занятий было невозможно. Тогда я сказал – «Юрий Васильевич, простите, пожалуйста, а не могли бы мы с Вами перенести репетицию на другое время, мне очень-очень нужно?», а он отвечает: «Слушай, мне было неудобно, но я сам хотел тебя попросить о том же! Мне тоже очень-очень нужно!» Я, как вы понимаете, был невероятно рад этому обстоятельству. Но как же хохотал мой учитель и я вместе с ним, когда мы встретились в одной гримерной на телевидении! Так случилось, что спустя какое-то время, мы вместе снимались в одном фильме. Это было сразу после того, как я окончил институт. Съемки совпали с трагедией: погиб мой отец. Юрий Васильевич меня по-человечески очень поддержал. Мне было всего двадцать два года, я не понимал, как мне жить дальше. С отцом у меня был очень тесный контакт, он определял все мои жизненные ориентиры… Помню мы с Юрием Васильевичем просидели всю ночь в одесской гостинице «Экран», где он мне рассказывал про свою жизнь, о том, как воевал. В какой-то момент я осознал: вот, что пришлось пережить людям, а мне надо брать себя в руки и идти дальше.
Каким было ваше театральное детство?
Мое детство прошло за кулисами театра Ленинского комсомола. Мама выходила на сцену практически до того момента, как я уже стал появляться на свет. Я любил шутить: когда она играла, я мешал ей, потому что подсказывал не тот текст. Мы жили на Арбате, она пешком пошла в роддом Грауэрмана, родила меня и очень быстро вернулась к работе, и я вместе с ней. Когда сегодня я захожу в Ленком, чувствую особенный, неповторимый запах сцены этого театра. Такого запаха больше нигде нет. У меня недавно случай произошел: наша продюсерская компания арендовала сцену в Ленкоме, мы играли там свой спектакль. И представьте себе, что меня поместили в гримерную моего отца, за его столик. Сижу и думаю: вот это ирония судьбы! Родной человек, друг родителей и мой учитель − Александр Анатольевич Ширвиндт, которого я знаю с тех пор, как помню самого себя. Как-то под Новый год, мама подарила мне коня в яблоках, на колесиках, очень красивого. Мне было года четыре. Я кобенился, не хотел есть кашу, входит Шура и говорит: «Если не съешь кашу, я на твоем коне уеду!» Пришлось, давясь, съесть… Утром, просыпаюсь, а коня нет! Я в слезы, бегу к матери, бужу: «Шура уехал!» Она, ничего не понимая, говорит: «Ну правильно, что уехал!», а я − «Он на моем коне уехал! А я же кашу съел! Где мой конь?! А-А-А!» Оказалось, что мама его в шкаф поставила. Забавные истории случались постоянно. Вместе с Александром Анатольевичем и отцом мы ездили на рыбалку. Сидим у пруда, ловим карасей. Я выпил минералку и хотел бросить бутылку на свалку за моей спиной, но Шура, не отрывая глаз от поплавка, сказал: «Не делай этого. Поставь в траву, крестьяне подберут». Потрясающее чувство юмора моего отца Игоря Борисовича Шувалова и Александра Анатольевича Ширвиндта делало жизнь вокруг них особенной. Я благодарен судьбе, что рос в такой обстановке. В институте Александр Анатольевич поставил у нас на курсе спектакль «Школа злословия» Шеридана, где стариков играли педагоги Буров и Катин-Ярцев. Они очень волновались, а для нас это была настоящая школа! Спектакль был великолепный, билеты спрашивали от метро Арбатская. Это был наш первый профессиональный успех!
Помните ваш первый выход на сцену?
Это произошло в Доме учителя на Пушечной, где родители вели театральную студию. В двенадцать лет я сыграл там главную роль в спектакле «Чужой ребенок». Достойно справился с серьезной драматической ролью, доказав родителям, что могу заниматься этим. Но перед поступлением мне все равно пришлось читать программу своим родителям. Они хотели, чтобы я был хорошо подготовлен. Это, надо вам сказать, страшное дело! В какой-то момент отец сказал: «Все! Пойдем, покажу тебя Юрию Васильевичу!» Приезжаем домой к Катину-Ярцеву, я только начал читать, он останавливает: «Иди на кухню!» Оттуда слышу, как Юрий Васильевич кричит: «Да отстаньте вы от него!» Вот и пришло мое спасение. Мне отец даже проверку утроил: «Слушай, может не пойдешь ты в артисты?! У меня знакомства есть в разных институтах, давай я тебя устрою в Бауманский. Будет нормальная профессия!» Я с ним тогда поругался, обиделся. Конечно, поступал с жутким волнением, не хотел, чтобы думали, что меня продвигают по блату. Так боялся не сдать общеобразовательные предметы, что зубрил сутками, отцу приходилось пинками меня выгонять на улицу. В результате поступил даже с перебором баллов и начал учиться очень успешно. Я был органичен, хорошо играл этюды и в какой-то момент успокоился. В конце первого курса по актерскому мастерству поставили мне четыре. Я был очень расстроен, но потом понял, что это был педагогический ход, чтобы меня стимулировать. И как только начался раздел наблюдений, вот тут я рванул! Я вошел в историю наблюдений института вместе с Леонидом Ярмольником и Константином Райкиным. Меня потом всегда звали на различные юбилеи института. А однажды на одном из подобных концертов режиссер Гарик Черняховский поставил меня выступать после Романа Карцева. Грохот аплодисментов, а мне надо выходить со смешным номером… Ужас! И я вышел, и сорвал свои овации! Вот это был экзамен!
Какой главный урок вы вынесли из общения со своими педагогами?
Главное, что говорили мои учителя: «Мы вас не научим! Мы вам поможем научиться». В нашей профессии можно трудом и стараниями чего-то добиться, но, если нет актерской природы − будет сложно. Я сейчас работаю со студентами в Щукинском институте и в Институте современного искусства. Проблема в том, что непросто обнаружить эту самую актерскую природу, необходимый набор, где есть и харизма, и юмор, и заразительность, и талант.
Говорят, что многие еще на вступительных экзаменах видят, какой студент обладает талантом, а какой нет.
Иногда видно, а порой и ошибаешься… Однажды это случилось со мной, когда я уже ставил отрывок. Высокого роста, статный студент, но абсолютный ребенок внутри, добродушный, и как мне казалось, со слабым темпераментом, а ему руководитель курса дает играть Отелло! Отрывок на сорок минут! Вот это была «сдача крови», каждая репетиция с нуля, я не знал, что мне делать. С мучениями довел его до какого-то состояния, он более-менее сыграл. Я весь измученный, он измученный, но вместе прошли этот процесс. И что вы думаете! Через некоторое время бежит ко мне навстречу тот самый руководитель курса, обнимает и кричит: «Твой-то №1 на самостоятельном показе!» Оказывается, он сделал отрывок по повести Джона Стейнбека «О мышах и людях», который потом даже вырос в дипломный спектакль. И я его смотрел. Это потрясающая, тонкая работа, где он филигранно играл Ленни Смолла. Я даже прослезился в финале, подошел, обнял его и поздравил. Я думаю, что Дмитрий Стройкин еще заявит о себе. Вообще, я дико устаю после занятий, потому что выкладываюсь: несколько раз покажу, объясню, подпрыгну, заплачу, засмеюсь. Я не заставляю студентов делать так, как я, но своим примером показываю амплитуду переживаний. К моей радости, практически все студенты, с которыми я работал над отрывками, были приняты в театры. От такого результата я, конечно же, получаю удовольствие.
Почему решили пойти в педагогику?
Меня заставили, хотя я долго сопротивлялся. Моя однокурсница, завкафедрой художественного слова Анна Бруссер и завкафедрой актерского мастерства Павел Любимцев меня сумели убедить. А столкнулся я с педагогикой еще раньше, когда работал в Российском молодежном театре. Тогда Алексей Владимирович Бородин привлекал молодых артистов к работе со студентами. Я сделал отрывок по пьесе Людмилы Петрушевской «Сырая нога, или Встреча друзей». Все студенты получили пятерки!
Почему ушли из РАМТа?
Тут много причин было. Руководство с трудом отпускало на съемки и ревностно относилось к работе в других театрах. Я в то время играл еще в театре-кабаре «Летучая Мышь» Григория Гурвича. Именно тогда Леонид Трушкин позвал меня в спектакль «Подземка» на главную роль Телфинджера. Миша Ефремов ему меня посоветовал. Это был замечательный спектакль с потрясающими артистами. Так же мне казалось, что я уже перерос РАМТ, потом понял, что это была некая заносчивость и юношеский максимализм. Уходил почти со скандалом. Но по прошествии времени мы как-то встретились с Алексеем Владимировичем Бородиным, хорошо поговорили и теперь у нас замечательные взаимоотношения. Я ему очень благодарен за то, что моя жизнь в театре началась с большого количества главных ролей.
У Леонида Трушкина, в его Театре Антона Чехова вы также играли в «Недосягаемой» с Людмилой Гурченко. Легко ли складывалась эта работа?
После «Подземки» был перерыв, а потом Леня меня позвал в «Недосягаемую» на роль Рекса Каннингхэма. С Люсей Гурченко (я сказал с Люсей, потому что она меня просила так к ней обращаться, а меня она называла Бобчик) у нас сложились очень теплые взаимоотношения. Она ценила меня, как артиста, и это было для меня очень важно. «Недосягаемая» был изящный спектакль и осмелюсь сказать, что, на мой взгляд, Каролина Эшли была одной из лучших ролей Людмилы Марковны. На сцене она была абсолютно на себя не похожа. Она ведь была актрисой сильной, защищенной, с ураганным темпераментом, женщина-взрыв, а тут кружевной, воздушный, какой-то неземной образ. Когда Люся заболела, попросила Леню подыскать ей замену. Но мы все сказали – нет, будем ждать! И вот мы полгода ждали. Когда она снова вышла в этом спектакле, в одной сцене мы должны были с ней танцевать танго. Я прикасаюсь, а она будто пушинка. Но вот музыка зазвучала, и у пушинки включился ракетный двигатель. В Люсе был очень прочный профессиональный стержень, ураган. Я безумно счастлив, что играл с ней и заслуживал ее внимания… Это не просто колоссальный опыт, это жизненная школа. Гурченко − пример выносливости, прежде всего моральной. В «Недосягаемой» все было замечательно: музыка Владимира Давыденко, прекрасные танцы Сергея Зарубина и актеры.
Вашим многолетним партнером в Театре Антона Чехова не только в «Недосягаемой», но и в спектаклях «Морковка для императора», «Ужин с дураком» выступает Борис Дьяченко. Расскажите о вашей совместной работе.
Я бы сказал – совместной жизни. Дело в том, что Боря – не только потрясающий актер, он мой родной человек, друг. Бывает, что смотришь на своих коллег на сцене и понимаешь: «Ух ты! А я так не могу!» И вот он такой. Я не могу определить это одним каким-то словом, но он разнообразен, непредсказуем, виртуозен, обладает невероятным чувством юмора. Счастье встретиться с таким партнером и столько лет играть на одной сцене. Не каждому так везет… С ним работать интересно, потому что не знаешь, что он выкинет. Поэтому каждый «Ужин с дураком» разный. Дьяченко − редкий мастер. Тем артистам, которые с ним еще не работали, я желаю этого. А в жизни у нас с ним такие взаимоотношения: если ночью звонок − «Надо! Приезжай!» − то, либо он будет у меня, либо я у него. Мне отец когда-то сказал – никогда не ищи друзей, они приходят сами. Боря именно такой человек, настоящий друг.
Почему в «Ужине с дураком» сейчас вы играете роль Леблана, хотя изначально играли налогового инспектора Шеваля?
Я очень любил роль налогового инспектора, мне она больше нравится, чем роль Леблана, но так сложились обстоятельства… Леблана играл замечательный артист Саша Давыдов, к сожалению, его уже нет в живых. Мне позвонил Трушкин и сказал, что надо выручить, быстро войти в роль. Так я и остался играть Леблана. Конечно, в Шевале у меня были свои нюансы и в определенных местах свои аплодисменты.
Зачем ваш Леблан решает помочь Пьеру, после того как тот его предал, увел любимую женщину?
Я думаю, что Леблан больше думает в этот момент о Кристине. Ему хочется ее спасти. Вот такой интеллигентный, великодушный человек. Эта черта характера сегодня почти забыта… Он ее ценит, может быть, надеется, что она когда-то поймет, что совершила ошибку, выйдя замуж за Пьера. Роль Леблана тем и сложная, что выполняет функции, на нее нанизана информация, которую нужно выдать.
Почему спектакль «Ужин с дураком» много лет востребован у публики?
Потому что прекрасно сделан спектакль: зритель приходит и видит любимых актеров, которые не демонстрируют себя, а честно играют достойную пьесу. Леонид Трушкин – хороший режиссер, все его работы яркие и запоминающиеся. Какую бы драматургию он не брал, спектакль всегда будет современен и точен. В театре очень важен момент узнавания. Нет не узнавания популярных артистов, а когда зритель думает − «О, как точно! Это же прямо, как в нашей жизни, да почти, как у меня!» Вот сейчас с Ириной Муравьевой мы играем в пьесе «Не в свои сани не садись» по пьесе А.Н. Островского (режиссер Роман Самгин, − прим. автора). Казалось бы классика, что нового можно сказать?! Но в финале в зале стоит визг и вопли, потому что все точно. Например, один из главных персонажей пьесы Русаков говорит, глядя в зрительный зал: «Иванушка, что-то я как погляжу − народ-то все хуже и хуже делается!» После этой фразы шквал аплодисментов. А написал-то это Александр Николаевич в девятнадцатом веке.
Вы много гастролируете с антрепризными спектаклями. С какими сложностями вы сталкиваетесь, работая в таком плотном графике и за что любите гастроли.
Недавно с Ириной Муравьевой говорили о том, что, если бы была возможность безвыездно играть в Москве – играли бы. Сейчас такое время, что деньги определяют все, и иногда логистика выстраивается странным образом: приходится не спать сутками, постоянные ночные перелеты, накапливается усталость. Были времена, когда мы с Олегом Меньшиковым прилетали в Америку на гастроли, нас селили на Таймс-сквер, мы гуляли, на следующий день играли спектакль, переезжали в Бостон, там снова отдыхали, гуляли и играли вечером спектакль. Райская жизнь! Конечно, если бы не профессия, я не смог бы посмотреть мир. За это я благодарен судьбе. На территории нашей страны, наверное, осталось всего два или три города, где я не был. Сейчас мы тоже много гастролируем, и я порой уже не понимаю, где находимся. Зрители любят спрашивать – «Как вам наш город?» Не знаю, что и отвечать… Спрашиваю шепотом у товарищей − а где мы?!
Правда, что зритель везде разный?
У меня поговорка есть на этот счет: «Чем дальше от Москвы, тем лучше люди». Не хочу обидеть столичных зрителей, еще остались настоящие театралы, тонкие ценители нашего искусства, дай Бог им здоровья и долгих лет. Провинциальный зритель не испорчен, там люди очень открытые, в хорошем смысле наивные, замечательные. Обожаю гастролировать по Сибири, по Дальнему Востоку, получаю там огромное удовольствие от общения с публикой.
Много гастролировал спектакль «Игроки», который сейчас идет в репертуаре Театра им. М.Н. Ермоловой. Расскажите, как вы вошли в эту работу.
«Игроки» сначала шли на малой сцене Театра им. Моссовета, и я даже смотрел, как зритель. Мне очень понравился: талантливый, атмосферный, стильный спектакль, а главное, что текст Николая Гоголя звучит в оригинале. Спектакль на какое-то время закрыли, пока Витя Сухоруков не уговорил Олега Меньшикова его восстановить. Спектакль решено было играть уже на большой сцене. Вот сам Меньшиков и пригласил меня на роль Швохнева. Мы с Олегом дружим около сорока лет, знакомы еще со времен службы в Театре Советской армии. Он был в восторге, что я молниеносно вошел в спектакль, буквально за несколько репетиций. И мы стали играть. Спектакль имеет оглушительный успех! Для меня Швохнев знаковая, важная и очень любимая роль.
Ощущается ваше трепетное отношение к классической литературе. Что в ней самое ценное для вас?
А как без классики?! В плохой пьесе можно что-то поменять, убрать персонажа и ничего не изменится, а в хорошей классической драматургии невозможно, эти пьесы безусловны, в них встроена жизнь. Не зря их называют самоигральными. Возвращаясь к Гоголю… Я наслаждаюсь каждым словом, настоящим русским языком в его «Игроках». Как можно в таком порядке поставить слова, чтобы создать точный образ?! Например, фраза «Неужели ты не понимаешь, как ты выиграл тем, что проиграл?!» Это же абсолютно русская суть! Как образно! Настоящее искусство. А у Островского что не фраза, то звучит современно. Без русской классики нельзя… Как оказалось теперь самое сложное поставить спектакль на сцене, с декорациями и с открывающимся и закрывающимся занавесом. Легче где-то на лестнице, в подвале, во дворе…
К современным пьесам у вас другое отношение?
Сегодня я играю вместе с Леней Ярмольником в спектакле по замечательной пьесе Родиона Овчинникова (тоже ученик Катина-Ярцева) «И снова “С наступающим!”» Я очень хочу, чтобы современной хорошей драматургии было больше. Я только за, гордился бы этим, но, к сожалению, исписался народ. Связано это не только с какими-то абстрактными вещами, общество такое, что в нем не рождаются большие авторы. Возьмем советское время: масса замечательной драматургии. При чем создавалась она не благодаря, а вопреки. И казалось бы, сложное время, цензура, а какие театральные процессы происходили в 60-70-80-х годах! Ефремов, Эфрос, Товстоногов, Васильев, Додин… Все испортилось, когда на первое место вылезли деньги. Никто сейчас просто так ничего не делает. А ведь многие шедевры создавались не ради заработка, а по необходимости души. Антон Чехов в восемнадцать лет написал драму «Безотцовщина», из которой потом выросли все его пьесы. Не ради денег она в нем родилась, мне кажется, возникла творческая потребность высказывания.
Ваша мать, актриса Маргарита Ивановна Струнова играла в спектаклях Анатолия Эфроса. Каким вам запомнился тот период?
Первый спектакль Эфроса, который я осознанно посмотрел был «Мой бедный Марат», где мама играла с Александром Збруевым. Мама была занята в знаковых эфросовских спектаклях по пьесам Эдварда Радзинского. Со мной произошел потрясающий случай… Леша Яковлев подарил мне программку спектакля «104 страницы про любовь» 1964 года с надписью Радзинского «Ритуличке, Струне (так называли маму из-за фамилии Струнова) поздравляю с премьерой. Обнимаю, обожаю!» И вот я узнаю, что Радзинский будет выступать в зале Чайковского. Я беру своих сыновей, и мы идем. По окончанию вечера, с программкой в руке подхожу за кулисами к Эдварду Станиславовичу, представляюсь, мы знакомимся. Когда он понял, чей я сын, как закричит: «Струна! Ой! С нее мой успех начался! Это же мои первые спектакли!» Он не знал, что мамы уже нет в живых. На программке написал новые слова через шестьдесят лет. Вот такой двойной автограф теперь у меня есть… Эфрос работал в уникальное время театрального азарта и профессии. Он адаптировал систему Станиславского к современной жизни. Все это очень интересно. Во многом и я непрямой его ученик, потому что мама всю эту эфросовскую школу мне в голову вложила. По этой же школе я сейчас учу своих студентов. Когда на первых репетициях, я начинаю читать текст, мне режиссеры часто говорят: «О, как точно, оставь так!» Почему это происходит?! Потому что я уже провел внутренний разбор, сделал домашнюю работу, определил точки, куда мне надо стремиться. Все это действенный анализ, ремесло. Это должно быть нормой. Эфрос выпускал спектакли за два-три месяца, он не терпел долгих репетиций. Говорил, что артисты не должны перегореть, им нужно находиться в предвкушении премьеры. В государственных театрах бывает, что репетируют по полгода, а потом выходит еще какая-нибудь вампука с унылыми артистами, на лицах которых будто написано «Скорей бы поклоны и домой». Артист должен получать удовольствие от театра, чтобы позитивная энергия транслировалась в зал, ведь зритель все чувствует. А когда приходишь и видишь уставших от жизни артистов − хуже этого нет ничего в театре.
Такие режиссеры, как Анатолий Эфрос – редкое явление, которое никогда не повторится.
Критик Борис Поюровский идет по пляжу, видит Анатолия Васильевича. У него в руках пьеса, он на ее страницах что-то чертит.
− Здравствуйте, Анатолий Васильевич. А что это вы делаете? Пьесу разбираете?
− Здравствуйте, да, разбираю.
− Что будете ставить?
− А я не буду ее ставить.
− Как?!
− Просто тренируюсь.
Понимаете, в чем дело?! Высший пилотаж! Как высококлассный музыкант каждый день по несколько часов занимается за инструментом, чтобы не утратить связь со своим космосом, так и Анатолий Эфрос был всегда вовлечен в любимую работу. Ему был интересен только театр.
Представьте, что у вас есть возможность выйти на сцену и обратиться к зрителю, сказав только одну фразу. Что бы вы сказали?
Будьте людьми!
