На карте театральной Москвы появился новый адрес: Театр-студия Всеволода Шиловского обрел собственное здание и 2 сентября открывает новые сезон по месту «постоянной прописки»: улица Петровка, дом 17с2.
О том, с чего начиналась история Театра-студии, почему важно следовать собственным принципам и не стоит обращать внимания на критику, мы поговорили с основателем и художественным руководителем театра — народным артистом РСФСР Всеволодом Николаевичем Шиловским.
Когда собираются люди одной театральной школы, одного воспитания, то можно говорить о своей, особой системе существования. Расскажите, пожалуйста, об эстетике Театра-студии Всеволода Шиловского.
Моя творческая биография строится на том, что я всю жизнь прослужил в МХАТе. Я окончил Школу-студию МХАТ, меня пригласили в труппу Художественного театра. Со Школы-студии началась и моя педагогическая деятельность. Когда же для Московского Художественного театра начались смутные времена, я ушел в кино, кстати, никогда до этого не снимаясь. Всегда отказывался от предложений, так как «зеленый домик» МХАТ был для меня главным. Начал и сниматься, и снимать фильмы. Первый сериал Советского Союза вышел в 1971 году. Назывался «День за днем». Триста тысяч писем, уникальный актерский состав, первая отечественная мыльная опера. А потом уже более 120 ролей, большие фильмы, которые делал как режиссер.
Думал, что с педагогикой завершу отношения навсегда. Был такой потрясающий человек — Константин Огнев, профессор, проректор ВГИКа. Он предложил мне возглавить актерское отделение ВГИКа. В конце концов я сдался и четверть века отдал этому посту. Но наступил момент — я ушел и оттуда. Но ушел с надеждой… Как меня учили старики МХАТа: главное — Его Величество Артист. И эстетика Художественного театра, которая отличается от других театров определенными вещами, которыми заболел весь мир. В 1922-1924 году состоялись гастроли МХТ в Америке, во время которых была опубликована «Работа актера над собой» К.С. Станиславского. По сути дела, произошла некая театральная революция в Америке. И с тех пор американцы актеры театра и кино практически молятся на систему Станиславского.
Когда мы учились при советской власти, мы были обеспечены всеми условиями. Стипендия, общежитие. Мы жили так, что когда мы оканчивали ВУЗ, то пять-шесть театров предлагали войти в состав труппы, борясь за каждого из нас. Эта прекрасная пора существовала до появления определенных новых веяний… Сейчас, чтобы отучиться четыре года на актерском факультете во ВГИКе, надо заплатить два миллиона рублей. То есть, самое главное — бюджет, а таланты могут проходить мимо. Отучился, получаешь диплом — и все. Распределения нет, что делать дальше — неясно.
Педагогика — это постоянный процесс, требующий ежедневного включения и работы. И надо быть подвижником этой профессии, чтобы заниматься учениками так, как раньше занимались нами. Такой формы больше нет, она ушла. Мне стало очень больно в какой-то момент. Я считаю, что мои студенты не способные, а талантливые. А что их ждет? Для чего мы тратим себя в процессе обучения? Чтобы они потом убирали улицы? Или стояли в очереди в массовку? Тогда я решил попробовать обратиться к людям, которые действительно любят искусство, такие есть, но их мало. И от одного из них — Мэра Москвы Сергея Семеновича Собянина, с которым меня связывают давние уважительные отношения, я получил помощь и построил это маленькое чудо, которое совершенно спокойно называю «маленький МХАТ». Мне не нужно было большое помещение, камерного было вполне достаточно. В нашем зале публика сидит на очень небольшом расстоянии: соврать невозможно. А искренность в искусстве — главная заслуга Станиславского.
То есть, мы можем погрузиться в атмосферу театра Станиславского?
Для нас очень важна эстетика старого Художественного театра. Это значит, тебе хочется приходить в этот Дом. Это главная задача нашего театра. И еще искусство перевоплощения. Мои юные коллеги этим, слава Богу, владеют. Я уверен, что только с моими учениками я смогу выстроить подобную театральную жизнь, что с ними мы разговариваем на одном языке. Кстати, во многих спектаклях я и сам участвую. Так что глаза горящие и общение с партнером на сцене могу проверить лично.
Большинство театров Москвы — это сытые люди на стационаре. Сердце не трогают. Зритель ходит — и хорошо. Никаких маленьких потрясений не происходит. У нас же на спектаклях зритель не сидит равнодушным. И вот это купить нельзя. Если это существует в театре — то это мощное, здоровое начало, продолжение Художественного театра. И не будем забывать, что в названии у нас есть небольшой нюанс: слово «студия». А значит, мы допускаем эксперимент и творческий поиск.
Художественный театр всегда строился на том, что режиссура — в артистах. Белые нитки никогда не должны быть видны. Режиссер не должен висеть над артистами, необходимо существовать внутри. Все мои спектакли этому подчинены. Играть в это нельзя. Можно либо жить этим, либо нельзя. Как говорил мой учитель Виктор Яковлевич Станицын: «Что такое режиссура? Это либо ты умеешь вести за собой людей, либо нет. И если нет — отойди в сторону, не мешай». Этому принципу подчинена вся моя жизнь.
Представим, что к вам приходит хороший артист и просит принять его в труппу театра. Но он не является вашим учеником. Какой ответ ему ждать?
Ответ будет очень простым: «Спасибо, всего доброго». Взять чужого человека в труппу — значит, нарушить свой собственный принцип. В чем сила была Станиславского, в отличие от других больших художников — Товстоногова, Эфроса, Любимова, Ефремова? Они же не оставили после себя никого. А Станиславский что делал? Давал направление, поощрял учеников. Мейерхольд, Вахтангов, Завадский, Попов, Горчаков — ради Бога, работайте! Надо иметь очень большое самообладание и уважение к людям, чтобы написать на портрете Вахтангову «Победителю-ученику от побежденного учителя». То есть, Вахтангов в форме пошел дальше Станиславского и сам Константин Сергеевич это признавал. Одна «Принцесса Турандот» чего стоила! На сцену выходили Мастера, если рассматривать «Принцессу» в ее первозданном виде, то ни один современных режиссер, считающий себя новатором, рядом не стоял.
Как будет сочетаться «маленький МХАТ» и возможность эксперимента?
Для того, чтобы это понять, надо увидеть наши спектакли «Игроки» (премьера нового сезона) и «Сильное чувство» по Ильфу и Петрову: в них несколько иная методика режиссуры, нарушение правил игры. Важно помнить, что если ты играешь во что-то новое, то это можно делать только при большой вере. Если за тобой идут — все получится, а если «тухлый» глаз — ничего не выйдет.
Вот вы видите, что у артиста «погас глаз». Что делать, чтобы зажечь? И надо ли давать второй шанс?
Второго шанса не будет. Такой артист мне уже неинтересен. Как говорил Хмелев: «В искусстве — как на войне. На выживание». Актерская профессия очень сложная: ты всю жизнь держишь экзамен. И это не зависит от опыта, регалий и званий. Если плохо — извини, хорошо — молодец. Всю жизни ты должен быть в форме по-настоящему. Вспоминаю, как на спектакль «Соло для часов с боем» в МХАТе привозили из ракового корпуса Ольгу Николаевну Андровскую. И перед выходом на сцену мы как-то увидели: она стоит за кулисами и сама себе говорит «Зачем я пошла в артистки, зачем я пошла в артистки…» А выходит на сцену — и овации. Каждый спектакль — как будто последний в жизни. Своих артистов я учу именно этому. Пока это мне удается. Я объясняю: как только это чувство потеряете — ничего из вас не получится. И я сам каждый раз выхожу как на бой.
Если мы продолжаем тему Станиславского, то допускаете ли вы вероятность, что кто-то из ваших учеников поставить здесь спектакль? Готовите ли режиссера?
На мой взгляд, режиссура — это дар. Ей невозможно научить. Если бы я на своем «птичьем языке» начал бы что-то рассказывать, то ничего кроме смеха, не добился бы. Это сложно передать, все индивидуально и непредсказуемо. Ты не знаешь никогда, куда повернет репетиция. У меня были случаи, когда в артистов столы летали. Не стулья, а столы. Помню, на репетиции одного спектакля очень сильно доставалось от меня одной артистке. И кто-то мне высказал, что, мол, перестаньте ее гнобить. А она выглянула из-за кулисы и говорит: «Пускай гнобит!» Почему? А потому что знала: я ради нее это делаю. И ничего не говорю и не делаю просто так.
У нас очень тяжелый труд. Посмотрите на балетных и цирковых артистов — постоянный станок, постоянный тренаж. А попробуйте начать оперную арию, не распевшись? Это будет невозможно. Потому для драматического артиста быть в форме — это строжайшая самодисциплина и сила воли, так как может показаться, что работа над собой необязательна. Но вспомним Станиславского: он за четыре часа до спектакля приходил в театр, чтобы подготовиться, влезть в шкуру персонажа. Вот это и есть знаменитое искусство перевоплощения.
Мы очень много обсуждаем сейчас эстетику, искусство… А насколько важна для вашего театра коммерческая сторона?
Все должно развиваться параллельно. Без Золотого тельца искусства не бывает. Почему поднялся Художественный театр, совершив нереальный скачок в развитии? Потому что был великий Савва Морозов, российский предприниматель и меценат.
А мы в театре работаем вместе — но пока не можем позволить артистам больших зарплат. Мы их просто еще не заработали. Сейчас стоит задача построить репертуар таким образом, чтобы начать достойно зарабатывать. И это обычные трудности маленького театра. Поэтому я счастлив, когда мои артисты снимаются — они зарабатывают, у них и у их семей все хорошо.
Как строится репертуар театра-студии?
Сейчас самое важное: перенести в новое пространство тринадцать наших спектаклей. Это процесс, увы, небыстрый, так я занимаюсь этим один. Надо и возобновить, и ввести кого-то нового. В перспективе же хочу поставить «Синюю птицу» по пьесе Мориса Метерлинка. Хочется работать над масштабными произведениями, но для нашей площадки нужны особые решения.
Есть ли кто-то из современных режиссеров, за кем вам интересно наблюдать?
Конечно! Сразу же назову Марину Брусникину. У нее есть постановка, о которой я всем своим студентам говорю: «Бегите и смотрите! Это старый МХАТ высочайшей пробы!» Сценография, актерская игра, продуманность — можно захлебнуться от восторга! Очень много замечательных режиссеров и на периферии. Так что Россия продолжает быть богата талантами.
К сожалению, очень многие современные режиссеры выдают за новые формы то, что уже было опробовано до них. Публика может это воспринять как новаторство от недостатка знаний, отсутствия зрительской культуры. Помню, когда мы с однокурсниками побывали на «Добром человеке из Сезуана» в Театре на Таганке, Михаил Николаевич Кедров спросил нас, что мы увидели. Мы рассказали, поделились, что понравилось. А он нам: «Какие вы бескультурные серые мыши! Это же эстетика Мейерхольда! Вы посмотрите хотя бы в театральной библиотеке!» Мы — туда, посмотрели… Взято все! А откуда же мы знали?.. А сейчас знают и того меньше…
Но есть противоположные случаи, очень редкие. Например, Георгий Товстоногов в Александринке поставил «Оптимистическую трагедию», получил Ленинскую премию и однажды Роман Осипович Фертман сказал ему: «Гога, ты же все повторил как у Таирова!», а Георгий Александрович ответил: «Каждую секунду сохранил! Я был влюблен в этот спектакль, я повторил его, ничего не привнося!» Он не скрывал этого. Это и мужество, и нескрываемое восхищение чужим талантом.
Мы сейчас живем во время глобальных перемен, которые затрагивают все области жизни. Как быть театру?
Когда я смотрю на людей, которые будучи людьми искусства, стараются влезть в политику, — мне становится их жалко. Ведь собственные способности тратят, судьбу и карьеру перечеркивают, ведут себя неэтично по отношению и к коллегам, и к государству… Это или от небольшого ума, или от отсутствия внутренней культуры. Зачем мне, например, лезть в политические дискуссии? Я занимаюсь другим, я строю театр — и через это даю свою точку зрения на мир, на все. Но не выходя за рамки профессии! Играй роли, снимай фильмы, зачем тебе на митинг? В наше время самое лучшее — продолжать заниматься своим делом.
Все новое в театре всегда привлекает внимание и обычной прессы, и критиков. Каково ваше отношение к критике?
На критику я никогда не обращаю внимания. В качестве примера расскажу такую историю… Мою первую постановку во МХАТе О.Н.Ефремов, придя в театр на должность главного режиссера, закрыл. «Я буду ставить только свои спектакли», — сказал он.
Всю ночь я гулял по Москве, понимая, что во МХАТе мне делать нечего и написал заявление об уходе. Было три часа ночи, я позвонил своему учителю — Виктору Яковлевичу Станицину: «Можно к вам прийти?» Ничему не удивившись, он ответил: «Валяй, юное дарование!» Я пришел. Виктор Яковлевич в тренировочном костюме рассматривал свои любимые марки. «Маша!», — крикнул он своей супруге, — «Дай полстакана водки Севке и поджарь яишенку!» Я прочитал ему свое заявление об уходе из МХАТа и ждал, что скажет. «Сев, ты посмотри, какие замечательные марки!» — и так пудрил мне мозги до девяти утра. Потом сказал: «Нам пора на занятия», потому что мы вместе работали на курсе.
Приходим в Школу-студию. И Станицин нажимает в лифте четвертый этаж. Я думаю, мало ли: пожилой человек — запутался. Говорю: «Нам третий этаж, на четвертом этаже музей МХАТа». «Ты меня ещё учить будешь, юное дарование?», — удивился Станицин. Входим и все работники бросаются к нему: «Здравствуйте, Виктор Яковлевич!». Он говорит: «Девочки, дайте юному дарованию подборку критики по спектаклю «Записки Пиквикского клуба». И по Качалову». Я удивился: зачем? Спектакль гениальный, актер неповторимый… Почитал: по «Пиквикскому клубу» 196 рецензий, 5 хороших. По стенке размазывали! Взял по Качалову: «периферийщик», «декламатор», «интуиция отсутствует»… Станицин говорит: «Теперь ты понял? Надо заниматься своим делом и не обращать внимания на то, что пишут и говорят».
Настоящая победа — полные залы и признание зрителей. А кто что пишет — уже неважно. Можно было бы прислушиваться, если бы у нас были сейчас критики уровня Эфроса, который, разбирая, показывает пути развития. Но таких сейчас нет, к сожалению. Есть несколько человек, которым веришь, которые указывают возможность скорректировать что-то и способны увидеть хорошее, а потом уже говорить о недостатках.
Фото предоставлены пресс-службой театра
