5 и 6 декабря в Москве в Театре Наций прошли гастроли спектакля Льва Додина «Палата №6». О московском показе — в статье Екатерины Антоновой и фоторепортаже Сергея Чалова.
О спектакле этом написано уже столько – как и о каждой в последние лет тридцать постановке Додина – что описывать его подробно нет смысла. На сайте МДТ-Театра Европы собраны все публикации, и, если совсем нет возможности посмотреть «Палату» вживую, благодаря текстам можно составить о ней очень подробное впечатление. Поэтому кажется более важным после московских гастролей поговорить о другом: о том, как прозвучал этот спектакль в столице и какой опыт дал московской, весьма балованной, публике. А также профессиональному сообществу.
Ведь «Палата №6» завершила в этом году программу фестиваля «Биеннале театрального искусства. Уроки режиссуры», который восьмой год проходит в Москве, поэтому в зале Театра Наций кроме бомонда, обычного для этого места, был без преувеличения весь цвет московской режиссуры. Спектакль Додина стал тем самым истинным уроком профессии, на который пришли все, кто делает современный драматический, и не только, театр: от Камы Гинкаса и Алексея Бородина до студентов режиссерских факультетов.
Спектакль Додина показался в ландшафте нынешнего московского сезона явлением уникальным, потому что стал опытом медленного и тихого театра. Великого театра, вся мощь которого здесь как будто спрятана в полутона, в тихие голоса актеров, в статичность мизансцены, минимализм движений, когда взмах руки воспринимается как вспышка, а вскрик кажется громом.
Здесь почти не двигаются и очень тихо говорят, при этом говорят медленно, делая паузы, как будто бы размышляя прямо сейчас, непосредственно перед зрителями подыскивая слова, чтобы точнее выразить мысль. Как будто бы мысль эта рождается на наших глазах. Чеховский прозаический текст, разложенный Додиным на реплики и вложенный в уста доктора Рагина (Сергей Курышев) и бывшего пристава Громова (Игорь Черневич) – звучит так естественно, словно мы присутствуем при разговоре двух случайных людей на соседней лавочке во дворе. Только двор этот – питерский, с глухими стенами домов, без намека даже на небо, и отгорожен от нас высоченной, во всю длину сцены, кованой проржавленной решеткой (художник – Александр Боровский). Невысокая калитка в нем наглухо закрыта толстенной цепью и заперта на амбарный замок. Во дворике этом за решеткой свалены старые эмалированные ванны, которые заключенные, нет, простите, обитатели палаты № 6 приспособили под скамейки и даже кровати. Облокотясь об эту решетку и разговаривают доктор Рагин, в начале спектакля – лощеный щеголь в стильном черном полушубке, и Громов, одетый примерно как бомж.
Их разговор становится основным содержанием спектакля. Разговор неспешный и, как уже было сказано, негромкий. Они никуда не торопятся. Громов обречен провести за решеткой всю жизнь и хорошо отдает себе в этом отчет. Рагин же просто никуда не торопится. На работе ему тошно, дома скучно и делать ему в жизни в принципе нечего. Этот разговор с пациентом увлекает его настолько, что он даже отказывается от ежедневной своей порцией пива, заботливо предложенной кастеляншей Дарьюшкой (Татьяна Рассказова).
Они говорят обо всем – о смысле бытия, о том, как сложилась их собственная жизнь, и зачем это кому-то нужно. Спорят? Нет. Делятся друг с другом тем, что приходит в голову, в целом вполне миролюбиво, находя удовольствие в поворотах беседы, в причудливых изгибах мысли. И зал следует за ее течением, внося свою лепту: шорохи, тихие шумы, редкое покашливание, скрип зрительских кресел как будто вплетены в звуковую партитуру спектакля, в его ткань. Зал становится одним живым существом со спектаклем. И его дыхание слышно так же, как дыхание актеров. Жизнь идет. Проходит, пока мы смотрим и играем спектакль: и жизнь персонажей, и жизнь актеров, и наша жизнь тоже.
Этот спектакль, заканчивающийся смертью доктора, сделан в ощущении близкой смерти. Такой обычной в мире Палаты №6, что никто даже особенно не обращает на нее внимания. Только голые пятки доктора торчат из ванны, в которой его деловито избил насмерть сторож Никита (Павел Грязнов), – так, что забыть их не можешь, как фотографии из Освенцима.
Додин выстраивает свой короткий (всего полтора часа) спектакль как очень длинный диалог. Он протягивает мысль намного дальше, чем длится действие. Рассчитывает на то, что об этом вечере будешь потом вспоминать еще долго. Что еще много-много вечеров в памяти будут всплывать интонации, слова, жесты Курышева и Черневича, их глаза, и то, какая огромная жизнь вставала за ними, какие судьбы. И то, сколько происходило с тобой во время самого спектакля и — главное — после него. При этом Додин нисколько не давит на зрителя, не диктует, что ему чувствовать, где заплакать, где задохнуться. Хотя еще как может, и все мы это знаем. Но здесь, имея такие мощности как текст Чехова и своих лучших артистов, он милосерден. Он оставляет людям в зале возможность чувствовать, считывать, думать, внутренне метаться, кричать или застыть, замереть так, как для них это сейчас возможно. Или — невозможно.
