Ночь носит во чреве непроглядный мрак,
Она заставляет нас упиваться грехом.
Заповеди, которые мы игнорируем,
Невозможно разглядеть во тьме.
Стоит дню спрятаться за луной,
Как наши кости сводит лихорадка,
И ни молитвы, ни свечи
Не зажгут ложный свет в наших сердцах.
Rammstein. Schwarz.
Простой и, одновременно, сложный текст Франца Кафки, который он сам называл тошнотворным. Написанный по мотивам реальных событий, но некоторые и сегодня считают его примером литературного «сюра», а не сюрреализма. Режиссер Роман Габриа в театре «Мастерская» обошелся с «Превращением» легко и оригинально. Поставить спектакль по Францу Кафке «для семейного просмотра» — смелый вызов. Крепкая связь превращения Грегора Замзы с «манифестом 7 утра», сходство Господина Управляющего с «Сыном человеческим» Рене Магритта, антракты с возможностью визуально оценить настоящую постель мелкого коммивояжера -– чего только не намешано в этом спектакле… Но известное «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое» — все также моментально вызывает дрожь и ощущение, будто по коже крадутся сотни цепких лапок…
Актерская труппа подобрана словно по законам соединения химических элементов для возникновения бурной реакции. Пластичный юнец в красной кепке Грегор Замза (Илья Колецкий), экстравагантная дама Мать Грегора (Ксения Морозова), деспот, тревожник и громоглас, местами до приторности добродушный Отец Грегора (Олег Абалян/Кирилл Гордлеев), нервозная с кошачьими ушками на голове и гнусавым голосом Грета, Сестра Грегора (Мария Русских), Господин Управляющий (Никита Капралов), хладнокровно и быстро зачитывающий абсурдный приговор «достопочтенному жуку», Домработница (Арина Лыкова), чья подлинная роль становится ясна лишь в финале. Костюмы повторяют строение тел насекомых (художники по костюмам — Елена Жукова, Татьяна Стоя), их хитиновое покрытие. Актерская игра настолько тонко передает всю хтонь и мерзость жителей города, что персонажи даже не вызывают отвращения -– их хочется рассматривать с любопытством энтомолога, наблюдать, искать причины их духовного распада.
Диапазон режиссерских идей Романа Габриа огромен. Микс, казалось бы, несочетаемого, гротеск, оксюморон… как актер, он сам выходит на сцену Тюменского драматического театра в резонансной «Ч-Чайке» и сбривает волосы с головы Треплева, в «Баралгине» пластикой, телом показывает боль зависимости своего героя-наркомана, а в «Бесах» обращается к приему кросс-кастинга. Творческая биография режиссера пропитана идеями Антонена Арто: важно донести в зал гротескное уродство, апокалипсис серой массы, чтобы довести зрителя до внутренней дрожи, вызвать у него сочувствие к главному герою. Но Габриа еще и режиссер-художник. Тягой к визуализации пропитан каждый его спектакль, и «Превращение» -– не исключение. Кафкианская история превратилась в целую шкатулку символов, начиная с отсылки к фреске «Омовение ног» Джотто и заканчивая картинами, выложенными из надкрыльев жуков-златок.
Действие начинается еще до спектакля. В просцениуме танцует руками актриса, извивается на месте: на ней серый корсет, а на веках -– блестящие, нанесенные жирным слоем, синие тени. Стоит перевести взгляд в центр – и виден кривой серый павильон, где стоит плохо заправленная кровать и висит скошенная вправо белая люстра на потолке, отбрасывающая на стену силуэт в форме насекомого. Фосфорический свет голубого оттенка приглушен (художник по свету — Тарас Михалевский). Он психологически воздействует на собравшихся холодными и теплыми, порой даже горячими, оттенками.
Как можно рассказать сюжет, который укладывается в три словосочетания «проснулся насекомым – его не принял мир -– умер»? Режиссеру было важно сохранить текстовую основу, герои произносят свои реплики почти так же, как в повести. Если происшествие с Грегором вызывает при прочтении у некоторых недоумение, то в начале спектакля все происходящее, скорее, забавно, а сочувствие накапливается со временем. И достигает апогея ближе к концу — когда приходит понимание, что болезненность кафкианского мира никуда не исчезла.
Волею режиссера происходит погружение в сон, напоминающий летаргический. Вся сцена – очередная отсылка к искусству живописи – ассоциация с картиной Дали «Сон, навеянный полетом пчелы…». Грегор Замза лежит в постели. Но вот, словно тот самый штык из картины, что-то пронзает героя – он пробуждается. Пока Грегор предстает перед зрителем полностью в человеческом обличье. За дверями его спальни творится целая словесная вакханалия -– мать Грегора, прямо гранд-дама, покуривает мундштук и несколько раз даже не повторяет, а брюзжит мухой, иногда булькает астматическим хрипом, дрожит у самих дверей: «Грегор, уже без четверти семь. Разве ты не собирался уехать?». Отец с грузным ватным телом-сугробом и волосами-паклями сидит поодаль, за кухонным столом и мокро чавкает, в перерывах произнося: «Это замечательно!». Манера речи очень напоминает озвучку Евгением Паперным Доктора Ливси из мультипликационного фильма «Остров сокровищ». А Грета с кошачьими ушками ходит от просцениума к дверям спальни и обратно и периодически выдавливает: «Грегор, тебе нездоровится?». Этот эпизод цикличен, и от этого ощущение абсурда только нарастает. И фраза «Это замечательно!» уже звучит как защитная реакция от невроза, попытка убедить себя, что не так уж все и плохо…
На самом деле, происходящее на сцене – не абсурд, щедро приправленный трагикомедией, а реальный мир. Порой происходящее даже вызывает раздражение своей монотонностью, хочется какой-то откровенной странности -– на это и была, по-видимому, ставка у режиссера. Склонность к садомазохизму для возникновения хоть какого-то нового ощущения среди однообразия — симптом современности, поэтому у режиссера Грегор сам начинает превращать себя в насекомое, обмазывает всю кожу и волосы краской, рассматривает жучка в коробочке, укладывается в постель, и начинает жить жизнью насекомого, точнее перебирать лапками для удовлетворения хоть каких-то базовых потребностей. Это его протест общепринятым нормам, отказ от причисления себя к такому «человеческому» типу. Ведь вокруг безразличная к проблемам близких, холодная и отчужденная друг от друга семья, а Господин Управляющий увольняет Грегора за любовь последнего к перформативному театру, а не пластическому, ибо Замза посмел считать его искусством. Эта «смелая» претензия к Грегору — отсылка к его протесту-перформансу, отказу жить по общепринятым нормам. И также очередной повод для увольнения Грегора. Приговор — жирная точка на всей жизни бывшего коммивояжера — он не просто уволен, он — изгой, прореха на человечестве. Так, волей-неволей и перестанешь чувствовать себя частью общества – превратишься в пойкилотермное (с непостоянной температурой), одинокое, изолированное насекомое из-за недостатка понимания, спокойствия и хоть небольшого душевного тепла. В этой ключевой сцене прослеживается автобиографичность двойной жизни создателя «Превращения»— Кафки, вынужденного посвятить себя полностью не творчеству, а обязанностям страхового агента ради семьи.
В спектакле много мультипликации и сновидческой геометрии. Настолько герои карикатурны, гротескны и структурнообразны по пластике (от ползающей до порхающей), интонациям, костюмам, а игра остро передает степень душевной загрязненности благодаря голосам и движениям артистов. Даже заставка с названием спектакля появляется на экране лишь после небольшого пролога, как и в большинстве мультфильмов. Экшн постановки не ослабевает до самого финала не только из-за игры, но и музыки и визуализации.
В «Превращении» довольно много материально-телесного низа. Зритель моментами отправляется в средневековый мир с отсутствием уборных и, как следствие, высоким риском «встретиться» с экскрементами прямо на улице, многие костюмы героев напоминают детородные человеческие и животные органы. Все это помогает сформулировать одну из главных мыслей спектакля: человека доводит до абсурдного состояния тот самый абсурдный мир. Мир, где отсутствует поддержка, понимание, где труд достойно не вознаграждается, слабость все же берет верх над стойкостью, а система всесильна. Произведение можно рассматривать с разных ракурсов, но все же смысловое ядро одно -– Грегора погубило само общество. Именно поэтому Замза надевает на себя костюм (его задействовали не сразу). Илья Колецкий показывает болезненность своего героя молчаливой «орфоэпией» — все дело в теле. Именно оно говорит громче любого голоса – Грегор человечнее всех людей. Истина проста: вовсе не обязательно быть человеком, чтобы не быть животным. Для Габриа сценическая жестокость – акт творения. И в постановке она проявляется даже не в физическом насилии, хотя оно тоже присутствует, сколько в стремительном отстранении семьи от Грегора. Поначалу внутренне что-то хоть трогает Мать и Грету: сестра кормит брата, а Мать предлагает не переносить мебель в его комнате. Но все это рушится в одном эпизоде. Семья на кухне разговаривает о том, что необходимо нанять домработницу, а потом и вовсе избавиться от своего сына. Громовой ор звучит из уст Отца: настолько Сын для него — никто. Да и у Сестры былой нежности не осталось, родился только крик, что жить так больше нельзя. Превращение происходит не только с главным героем: его семья также меняется, теряет человеческий облик. Вот только у Замзы теряется лишь внешнее, в отличие от своих кровных.
Весь спектакль выстроен по принципу, который можно было бы назвать эмоциональными качелями. Вязкие сцены с матерью, замечательным сочным чавканьем Отца, оптимизм которого не угасает, своеобразным нервическим хождением по чужим мукам Греты, накаляют атмосферу спектакля до высшего градуса. Женский голос-предостережение диктора сверху чеканит приказ: «Просьба покинуть комнату Грегора». Сестра покорно уходит. Начинается эффект аттракционов и вносит свежее дыхание, доводит ситуацию до катарсиса. Звучит быстрый фонк вперемешку со звонком ненавистного будильника. Грегор бьется в конвульсиях. Ритм музыки ускоряется до предела – будильник разбивается вдребезги. Как и положено после бурного эмоционального всплеска — все утихает. И таких эпизодов, хороших эмоциональных встрясок, в спектакле несколько.
Вообще, стоит отметить, что музыкальное сопровождение в этом спектакле — практически полноценный персонаж. Музыку к спектаклю создавали быстро, но именно от творений композитора Влада Крылова закручивается история на сцене. Музыка служит предвестником смены действия, отрезвляющим предупреждением. Именно по ее темпу, ритму зритель заранее понимает, насколько захватывающее и эмоционально насыщенное сценическое событие развернется в сию секунду.
Грегор Замза в спектакле театра выступает еще и экспонатом неведомой коллекции. Его воспринимают «восьмым чудом света» и только дивятся. Антракты в «Превращении» – не сколько технические паузы, сколько арт-перформансы для раскрытия новой роли Грегора. Театрализованный интерактив.
После первого акта иммерсивность усиливается — всех приглашают на своеобразную выставку под названием «Комната Грегора Замзы». Желающие могут осмотреть спальню главного героя повести, где находится «подлинная» кровать, а светящаяся люстра служит (дословно!) «добрым знаком свыше». Напоминает концепцию типичного очередного выставочного проекта, где прийти, найти метафорический смысл у стула, сфотографироваться – единственная мотивация, после которой можно и уходить, ведь на день план выполнен. Вот рассказывается, как язык Грегора стал источником вдохновения для Тома Йорка (лидера группы Radiohead), а вот, «экскурсовод», рассказывая о «концепции» проекта, между делом произносит: «Мы используем артистов»… А вот и сам интерактив — сцена расправы над Замзой: приглашают подняться на сцену и пульнуть яблоком в конструкцию насекомого на стене. «Представьте, что ваша цель — начальник или другой ненавистный вам человек», – напутствует Отец Грегора участникам. А после можно попробовать попасть фруктом и в самого Грегора. И в этом нет антигуманности: театральная жестокость у Романа Габриа – неотъемлемый элемент во избежание увеличения жестокости в жизни. После второго же акта наступает время уборки. Желающие могут также выйти на сцену и навести порядок после мелких шалостей главного героя. Эти сценки-антракты напоминают: вся наша жизнь — тот же театр, а мы — его неизбежные участники и соавторы.
Состояние отчужденности Грегора, рассуждение на тему власти отсылает к Священному Писанию. То, что такие отсылки есть, режиссером не заявляется, это исключительно собственное видение зрителя. Господин Управляющий, у которого вместо носа яблоко, как с полотна Магритта, — напоминание о беспомощности «наследников Адама» перед земными искушениями.
Единственный человек, который проявляет к несчастному юноше внимание и заботу после того, как от него отрекается его же собственная семья, – Домработница. У героини Арины Лыковой нет ни властолюбия, ни гордости, ведь имеющий власть, согласно Писанию, -– первый слуга для нуждающихся. «Тебе не больно, и мне не больно», – произносит она, желая убраться у него под кроватью и временно вывести из мрака. Ее рукой в полной тишине совершается подготовка Грегора к заслуженному вечному покою: она перестилает ему постель, высмаркивает нос, чистит зубы, тщательно подстригает ногти. А процесс омовения ног и головы напоминает Тайную вечерю. Домработница не чувствует власти над беспомощным, в ней есть только понятие о равенстве.
Финал постановки отличен от оригинала. У Кафки и Габриа Грегор слишком слаб, чтобы идти против системы. И поэтому он включает музыку, ложится на постель и издает глубокий последний вздох. Спастись не удается — о его смерти сообщает все тот же голос диктора сверху. Спасение от абсурдности нашего прихода в этот мир видится только в осознании господства этого абсурда и создании чего-то небольшого, но собственного и аутентичного, под какой-нибудь вымышленной кроватью, под которой так любил прятаться Грегор.
Фото — Стас Левшин
