
Сентябрь на сайте открываем дебютом. Выпускница ГИТИСа (мастерская А.В. Бартошевича и В.Ю. Силюнаса) Софья Русакова исследует феномен автора и исполнителя Евгения Гришковца.
Однако, не стоит забывать, что автор рассчитывает на внимание упомянутого ранее «среднего» зрителя, которого уже не удовлетворяет примитивный в смысле идейного содержания продукт, но при этом он еще и не готов воспринять мудреный философский месседж. Отсюда возникает определенный тип легкого, непритязательного повествования, наполненного, однако, сложным и нетривиальным смыслом с покушениями на крупные философские идеи. Сам Гришковец так характеризует своего зрителя: «Это люди активно живущие. Они довольно много работают. Это, как правило, представители полезных и ясных профессий – строители, служащие, врачи, страховые агенты. То есть самые обычные люди, не низы общества, не маргиналы».
Монодрамы «человека-театра» — так иногда называют то явление, которое привнес на сцену Гришковец. В эпоху, когда все можно употребить, купить и продать, неизбежно происходит уклонение человека от традиционных этических ориентиров. Упраздняются понятия «хорошо» и «плохо», между ними размываются границы, все становится максимально неоднозначным, смутным и неопределенным. Вследствие всего этого человек меняется, и Гришковец в своей драматургии фиксирует эти перемены. Он взывает к таким, на сегодняшний день, рудиментарным человеческим проявлениям, как открытость, искренность, наивность, доверчивость и пытается спровоцировать на них зрителя. Иными словами, осуществляет некий терапевтический акт подключения к собственной природе.

Ему важно быть понятным именно современному зрителю, тому, который пришел сегодня в зрительный зал. От специфики публики зависит форма выражения его мыслей: например, в спектакле «ОдноврЕмЕнно» есть уже упомянутый здесь эпизод, где герой Гришковца рассказывает, как отмечал Новый год с семьей – салатики в холодильнике, Ипполит уже пришел к Наде, серпантин, рассыпавшийся в селедку «под шубой»…
По замечанию самого автора, этот эпизод пришлось полностью менять во время гастролей во Франции, так как парижанину наши новогодние разносолы и Женя Лукашин, который каждый Новый год по традиции ходит с друзьями в баню, будут совершенно непонятны. Поэтому для передачи атмосферы теплого семейного праздника на спектакле во Франции драматург использовал иные, типичные для этого народа примеры. Это обстоятельство в очередной раз указывает на то, что самым важным инструментом является коммуникация со зрителем, а главная цель – наладить близкий контакт с конкретной публикой, катализировать доверительное общение. Цель одна, а способы ее достижения могут меняться в зависимости от ситуации.
Среди всей этой тотальной определенности, в мире, где каждый предмет назван и место за ним закреплено, человек оказывается невероятно одинок. Прогрессивный социум отчуждает его как нечто, расстраивающее работу сложного механизма. И, чтобы вернуться обратно в мир, человек должен осмыслить свое положение в нем. За этим процессом мы и застаем героев Гришковца. С помощью простых слов и, подчас, абсурдных примеров, они задают вполне метафизические вопросы и не находят на них ответов, в результате чего начинают испытывать тягу к иной, более счастливой жизни. Продолжая рассуждать с самим собой, персонаж начинает постепенно замечать элементы счастья вокруг себя: наутро после новогодней ночи он проснулся один дома, выпил прохладненького шампанского, зачерпнул ложкой салата из вазы, а затем ею же отколупнул кусок торта и осознал, что вдруг ему «стало не так, чтобы хорошо, но неплохо-неплохо». Так публика застала героя в тот момент, когда его настигло маленькое счастье.
Жизнь героя Гришковца, этого «среднего» человека, уныла и почти бессобытийна (собственно, как и жизнь каждого, сидящего в зрительном зале). Устами своих персонажей он сокрушается о том, что в современном, во многом упрощенном и более комфортном, чем раньше, мире, не осталось места подвигу, чуду, любви. Реальность оказывается лишенной приятных авантюр и приключений, она состоит из каких-то редких, сереньких событий, которые, как не старайся, не способны сложиться в сюжет. Бешеный ритм большого города закручивает человека в свой беспощадный водоворот и не дает подумать о том, что его окружает, что он любит, к чему привязан, чем, собственно, живет. Гришковец же заставляет своих героев поступать вопреки такому положению вещей, позволяя им прочувствовать каждый момент и найти в любой мелочи жизни потайной смысл. Поэтому в неровное повествование а-ля стендап врываются железнодорожники, которые «ездят тудя-сюда», Джеймс Кук, Ипполит, «Джоконда» в Лувре, с которой у него «личное» … Так перед публикой постепенно вырастает образ безнадежного романтика, последнего идеалиста – образ, во многом, безусловно, утопичный, однако драматург как бы намекает нам на то, что степень этой утопии зависит исключительно от нас.
В связи с этим обстоятельством стоит отметить, что именно тут-то и стоит заподозрить натуральный терапевтический эффект: после просмотра спектаклей Евгения Гришковца человеку впору задуматься над тем, как проходит его собственная жизнь и не пора ли пустить ее течение по иному руслу. Не хочет ли какой-нибудь из зрителей, пришедших в этот вечер на спектакль, «чтобы любили и уважали, просто потому что он есть»? Возможно, счастье совсем рядом, может быть оно — в окружающих нас мелочах, но мы просто не способны его заметить среди бешеной суматохи каждого нового дня.

Гришковец неслучайно избирает в качестве формы изложения своих мыслей монодраму: каждое слово здесь оказывается обращенным непосредственно к публике, показ заменяется рассказом, а спектакль мгновенно превращается в разговор. В качестве одного из важнейших средств для достижения поставленных целей драматург использует эмоциональную память: герои его пьес как бы постоянно вопрошают, не случалось ли нечто подобное с каждым? Катарсис достигается зрителем в момент узнавания не сцене самого себя. У большинства людей из обыденных мелочей, собственно, и соткана жизнь. Поэтому совместный поиск смысла в окружающей повседневности должен привести зрителя к осознанию того, что жизнь, которая до сего момента казалась ему бессмысленной, проживается им вовсе не зря. Обретение собственного «я» в водовороте жизни – вот тот терапевтический эффект, к которому стремится Гришковец.
В одном из своих интервью автор вспомнил сцену из спектакля «ОдноврЕмЕнно», когда он анонсировал падение звезды и призывал зрителей немедленно загадать желание. Свет в этот момент был направлен в зал, и он мог разглядеть лица людей. Он вспоминает, что тогда возникло ощущение, будто он подглядывает за чем-то сокровенным, за пробуждением надежды в душах всех этих людей. Такой, казалось бы, вполне наивный прием оказался действенным: у человека все еще сохранилась вера в некое чудо.
Стоит отметить еще один важный момент, связанный с монодрамами Гришковца: его собственное их исполнение. На текст здесь, безусловно, работает все существо: обаяние простоты, грассирование, легкая неопрятность, робость, преднамеренная зажатость, заикания… Из года в год его спектакли меняются. Есть сборники пьес с закрепленным текстом, однако, в нем будет мало общего с тем, что вы увидите вживую на спектакле. Текст, произносимый на сцене, возникает от мгновенного эмоционального импульса, а потому точное закрепление на бумаге ему противопоказано. Гришковец был одним из первых, кто весьма успешно внедрил на отечественной сцене практику сторителлинга. Автор превращается в сказителя, вследствие чего сложно усомниться в достоверности рассказываемого: ведь стиль изложения настолько прост, что его можно сравнить с домашним разговором на кухне. Весь материал и способ его подачи здесь направлены автором на максимальное слияние героя и зрителя. Ряд исследователей называют это явление «катарсисом интеграции». Такое состояние возникает еще и благодаря тому, что Гришковец размывает границы между актером, героем и автором: публике сложно точно определить, кто сейчас перед ней находится – лицедей, драматург или просто человек, который решил вдруг поделиться своими мыслями.
В одной из статей, посвященных творчеству Гришковца, рецензент называет его драматургию антидепрессантом. Однако сам драматург несколько иначе смотрит на такую оценку своего творчества: «Терапевтической задачи точно нет, есть художественная задача. Она имеет другие цели. Но, тем не менее, люди радуются хотя бы тому, что во время концертов или спектаклей они не одиноки, потому что еще несколько сотен человек радуются тому же самому, чему и они. Они понимают, что у них есть какой-то общий опыт, общая жизнь, хотя все они разного возраста, разного достатка, разного образования. Люди знают одно и то же, переживали одно и то же, это дает ощущение «не одиночества». <…> Я этого не задумывал, но я не против».
Д. Быков отмечал, что Гришковец «вернул наше театральное искусство к его естественной задаче – к самовыражению». С одной стороны, это так – самовыражается искусство. А, с другой стороны, самовыражается человек – средненький, потерянный со своими воспоминаниями, притязаниями и мыслями: каждый второй узнает в нем самого себя. Один исследователь заметил, что «во время просмотра возникает чувство, что этот человек откуда-то всё про тебя выведал и вот рассказывает всей стране». Позволим себе согласиться с этим лишь отчасти: Гришковец рассказывает сокровенное каждому в отдельности и, обращая внимание на детали жизни, призывает отправиться на поиски «счастливого себя». Он утверждает, что жизнь сама по себе состоит из весьма крупных деталей, поэтому, чтобы разглядеть ее многообразие, нельзя оставаться близоруким.