8 сентября в «Театре Романа Виктюка» состоялся сбор труппы, на котором Денис Азаров, вступивший на должность художественного руководителя театра в декабре 2020 года, объявил планы на предстоящий сезон.
Предстоящий год в «Доме света» в Сокольниках, как называл свой театр Роман Виктюк, будет насыщен событиями: широко будет отмечаться 25-летие театра и 85-летие со дня рождения Романа Григорьевича.
Мы поговорили с Денисом Азаровым о первых итогах его работы, о Романе Виктюке и о предстоящих премьерах, среди которых «Беглецы» Екатерины Корабельник по произведениям шведского писателя Ульфа Старка и «Мёртвые души» – фантазия по мотивам произведения Н.В. Гоголя в постановке самого Дениса Азарова. А также о двух особых проектах театра. 30 октября ко Дню памяти жертв политических репрессий театр Виктюка совместно с московским Музеем истории ГУЛАГа представит уникальный проект «Без права переписки», а 9 мая состоится проект-посвящение «Угнанные в Германию». Главной темой станут судьбы людей, вывезенных во время Великой Отечественной войны для работ на территорию Германии.
У вас на столе лежит интересный документ – конституция граждан «Театра Романа Виктюка». Для вас театр – это государство?
Да, наверное. Сообщество, скорее. В конце сезона мой заместитель – Оля Никифорова — это всё написала. Мы назвали это конституцией, но это скорее лозунг, направление, чтобы люди понимали, что они важны, что они все талантливы. Здесь написано: «Каждый обязан быть талантливым». И ещё: «Каждый имеет право на гениальность, но не обязательно». Она полушуточная: «каждый имеет право гулять под проливным дождём». Чтобы актёры понимали, что мы их любим, и прежде всего они имеют право.
Это ваш посыл, который вы с собой принесли в театр?
Да. Я считаю, что актёры – это самое важное, что есть в театре. И я без тени какой-то иронии или сарказма говорю о том, что, начиная от уборщицы и заканчивая директором и художественным руководителем, все работают для того, чтобы каждый вечер актёр мог выходить на сцену.
До прихода в театр Виктюка у вас наверняка уже были какие-то представления об этом театре?
Я понимал, что это авторский театр, со своей эстетикой, со своей публикой, со своими какими-то внутренними правилами. Все знают, кто такой был Роман Виктюк, и что это за театр. Но тут оказалось, что труппа очень открыта: они хотят и могут работать чуть-чуть по-другому. Более того, когда я начал смотреть все спектакли, я заметил такую вещь, и это мне кажется видно в «Пире»: мы с Романом Григорьевичем стучались если не в одни и те же двери, то, уж точно, в соседние. Я не про эстетику, я имею в виду суть того, чем занимается театр. Поэтому какого-то когнитивного диссонанса, на мой взгляд, между нами не произошло – между мной и труппой. И режиссёры, которые будут ставить, они тоже немного в таком особенном направлении идут, и я думаю, что тоже найдут общий язык со всеми.
Какие были ваши впечатления о труппе? Ведь были какие-то ожидания? Что из этого оправдалось, а что, может, наоборот, стало неожиданностью? Какие-то были открытия для вас?
Это было не то, чтобы неожиданное открытие, а было неожиданное осознание, что, в хорошем смысле слова, это театр и труппа формы. То, на что в других театрах тратилось время, например, чтобы добиться какой-то очень чёткой и жёсткой формы, здесь работает само по себе. И это меня очень приятно удивило, потому что я тоже люблю, в хорошем смысле слова, формальный театр.
Так получилось из-за сложившихся обстоятельств, что вы ближе познакомились с Виктюком уже после его ухода, придя руководить театром. Повлияло ли на вас лично и профессионально то, что вы о нём узнали за это время?
Да, я узнал его, и это парадокс, намного лучше после его ухода. Прежде всего, наверное, я плохо представлял себе масштаб личности. Я понимал, что это фигура в мире театра и режиссуры, а оказалось, что там не только большой режиссёр, а очень большой человек с парадоксальным и интересным взглядом на искусство и на жизнь.
А какие фигуры в театре, среди режиссёров, были для вас моральной опорой на творческом пути? На кого вы оглядываетесь?
Есть три имени, которые на самом деле взаимоисключают друг друга. Это Пётр Фоменко. Я работал в «Мастерской Петра Фоменко», когда он ещё был жив. У меня было с ним буквально две-три личные встречи, но они очень сильно повлияли на меня. Несмотря на то, что я занимаюсь совершенно другим театром, личность Петра Наумовича для меня по-прежнему очень важна. Это Анатолий Васильев, чьи спектакли меня тоже в свое время переворачивали. И Кирилл Серебренников. У меня есть два учителя: это мой основной учитель в ГИТИСе Иосиф Леонидович Райхельгауз, который передал технологию, а дальше каким-то образом жизнь меня свела с Кириллом. Я очень часто оглядываюсь на опыт «Гоголь-центра» и самого Кирилла, потому что считаю его выдающимся и режиссёром, и человеком, который меня, невольно, очень многому научил.
За это время вы успели понять, какой зритель ходит в Театр Виктюка? Какие люди приходят в этот зал? Ведь это была всегда особенная публика.
Да, тут есть своя преданная публика, которая смотрит по многу раз одни и те же спектакли, они преданы «Театру Романа Виктюка». У меня сложилось впечатление, что часть этой публики приняла новый спектакль, который сделал я. Она открыта для этого. Я бы хотел, конечно, чтобы она сохранилась. Но также мы наблюдаем и видим, что за счёт нового спектакля, новой режиссуры, тех же самых художников, которые зашли сюда с выставкой, здесь начала появляться и другая публика тоже. Что очень хорошо — два больше, чем один, правильно?
Вы говорили о масштабе личности Виктюка. Во многом это позволяло долгое время театру быть немножко в стороне театрального процесса. Театр Виктюка всегда среди московских театров был в таком особом привилегированном положении. Он мог позволить себе не участвовать в фестивалях, не приглашать громкие имена. Тем не менее, всегда аншлаги и любовь зрителей. Теперь же театр оказался в конкурентной среде среди других московских трупп. Что в этом плане сейчас может предложить театр Виктюка?
Предложить того, чего не было больше нигде невозможно. Уже всё было, всё сделано до нас. Я думаю, что первоочередным, конечно, является качество выпускаемых спектаклей и максимально разнообразная режиссёрская палитра, которую я очень хочу обеспечить. У нас есть планы уже на два года вперёд. Идут переговоры. Я бы хотел, чтобы через три года произошли две вещи: театр стал местом, куда люди могли бы приехать с утра, выпить кофе в кафе, почитать книгу, послушать лекцию, а вечером пойти на спектакль. То есть, возникло нечто большее, чем театр. И чтобы он вошёл в пятёрку лучших театров Москвы по уровню качества спектаклей, которые здесь выпускаются. Всё для этого есть. Здесь есть полноценная труппа, работоспособная, талантливая, красивая. Есть потрясающее здание, которое само по себе привлекает, и очень необычное пространство внутри.
Я, вот, всё время сравниваю с футболом. Что может предложить новый футбольный клуб? Ничего, он просто должен лучше играть в футбол. У него могут быть свои стратегии, свои тактики, но, по сути, это тот же самый футбол. Поэтому я нацелен на то, чтобы мы давали невероятного уровня качество. Потому что новая публика приходит, старая не отказывается от поездок сюда. Это, на самом деле, не так далеко. Говорят, вот, за пределами Третьего кольца. Ну и что? По большому счету, если пробки нет, пять минут на машине, и вы на Чистых прудах. Нам сейчас главное – этот сезон отработать максимально профессионально, и, я думаю, что в конце сезона мы будем уже очень серьёзной точкой на театральной карте Москвы.
Для первой премьеры «Пир» вы выбрали творчество обэриутов. Как проходила работа над спектаклем? Был ли период «притирки»?
Почти не было. Очень интересно, что сначала придумывалось пространство с художником Алексеем Трегубовым, потом уже придумывался спектакль среди этого пространства. Артисты каким-то образом этот материал сразу восприняли. Не было этого периода, когда ты пытаешься актёру объяснить, что ты от него хочешь. Они очень пластичны внутренне, очень быстро ловят, на уровне интуиции, жанр. Это же странный спектакль, в нём нет как такового линейного сюжета. Я когда им рассказывал — понимаете, мы сейчас играем конфликт, он не между нами, а он там, то есть, мы играем конфликт другой, они сразу это понимали, интуитивно ловили. Была очень интересная работа, и огромное количество очень интересных предложений исходило от самих актёров. И, главное, что эти предложения не шли вразрез с замыслом спектакля, не противоречили ему, а, наоборот, поддерживали.
Удивительным образом в рамках проекта «Превью» родился отдельный полноценный спектакль, «младший брат» «Пира», «Путешествие сумасшедшего чемодана». Хотя проект представляет собой программу по теме спектакля, а не выпуск постановки. Это была разовая акция или будет возобновляться?
Мы хотели сделать разовую акцию. Но Дима Голубев так отжёг, что пришлось это оставить в репертуаре. Люди работали несколько месяцев. Вторая часть труппы, которая не была занята в «Пире», была занята у него, и я не мог морально себе позволить сказать: «Нет ребята, всё, только один раз». Скажем так, первый блин комом, но не в плане качества «Чемодана», а в плане концепции «Превью». Это здорово, что есть спектакль большой формы и есть малой формы. Конечно, хорошо, что это одна и та же тема, но они абсолютно разные. И я думаю, что у «Чемодана» будет какая-то более интересная жизнь не просто стационарного спектакля, а, может быть, какого-то спектакля, который будет ездить. Мы пока ещё думаем об этом.
«Путешествие сумасшедшего чемодана» © сайт театра
А есть какие-то задумки, что будет перед «Мёртвыми душами»?
Есть задумки, да, но пока про них рано говорить. Наш хореограф Аня Закусова точно будет делать превью. Но мы бы хотели попробовать сделать так, чтобы не было потом обидно эту историю закрывать. Это должна быть какая-то вещь, с которой бы не получилось «бамс» — и это спектакль. Мы этот формат не нащупали в июне, но, думаю, мы это исправим к ноябрю, когда будут выходить «Беглецы» Екатерины Корабельник.
Как к вам пришел материал «Мёртвых душ»? Это было то, что вы давно хотели поставить, или идея взять это произведение пришла уже при знакомстве с труппой?
Это давно. Гоголь — это вообще мой автор, также как Хармс. Я давно думал про «Мёртвые души», просто сейчас появилась возможность. Когда я увидел труппу, и когда мы начали работать над Хармсом, я понял, что я могу сделать с ними «Мёртвые души» так, как я хотел бы это сделать в идеале. Конечно, если бы у меня были какие-то сомнения, я бы за это не взялся, потому что это очень сложная и многослойная работа. Это не просто сюжет Гоголя, там будет больше, много всего вокруг. Я иногда шучу, что не удивлюсь, если 25 декабря не останется ни одного слова Гоголя. Конечно, это будет не так, но в этой шутке есть доля правды. Гоголь — это исходное событие.
«Мёртвые души» – такое произведение, которое может предстать с совершенно разных сторон – сатира, фантасмагория, плутовской роман. При этом есть мнение, что Гоголь задумывал поэму по образцу «Божественной комедии» Данте, в ней есть отсылки к «Одиссее» Гомера. Набоков видел мотивы из «Улисса» Джойса.
И даже то, что Чичиков — это Наполеон.
Какие мотивы привлекли вас в этой поэме?
Гоголь описывает, мягко сказать, очень нелицеприятных людей, а при этом в своих лирических отступлениях он рассуждает о том, что же происходит. Почему это всё? Гоголю сюда не надо было возвращаться из Италии, но его тянуло, и он вернулся. Вот это самое, мне кажется, основное. Какая-то есть тайна, загадка непонятная в этой стране, я не знаю с чем это связано – с культурой, географическим положением. Есть совершенно необъяснимая, нелогичная, парадоксальная ностальгия у русских или россиян даже. Я вот не видел немца, который бы ностальгировал по Германии. Но я видел русских, которые в Германии ностальгируют по России. Возвращаются или не возвращаются — не важно. Я очень много общаюсь с европейцами, и вообще, по сути, считаю себя европейским человеком, я никогда, правда, не видел ностальгирующих немцев или французов. Мы ездили по Нижегородской области — да бежать надо отсюда! Но почему-то никто не бежит, или все равно возвращаются. Я не могу это объяснить.
Насколько вообще вам помогла эта экспедиция?
Она этот парадокс сделала не умозрительным. Мы были в очень отдаленных местах. Несмотря на то, что Нижегородская область близко, она большая. Там мы встречались с какими-то потрясающими людьми, и этот парадокс наблюдали каждый день. Из умозрительной концепции и философии это стало очень конкретным. Не факт, что мы что-то из этой поездки будем реально использовать в спектакле, как вербатим. Хотя у нас огромное количество материала. Мы точно сделаем небольшой фильм про эту поездку, но важнее то, что мы это как-то впустили в себя не на уровне рассуждений и сведений из интернета, а на уровне конкретных людей, с которыми мы общались, и конкретных мест, где мы были.
То есть вы не наследники Станиславского, который ходил со своими артистами на Хитров рынок снимать у обитателей ночлежек речь, подглядывать за бытом?
Мы снимали речь. Просто пока я доделываю пьесу, композицию, и вопрос: войдёт это или нет. На самом деле же, Станиславский ходил не только за тем, чтобы речь записать, но и воочию увидеть. Наоборот, я эту связь вижу, она правильная. Это не новая история. Кирилл Серебренников ездил с «Гоголь-центром» в экспедицию перед «Кому на Руси жить хорошо». Это частая довольно-таки история, которая из сферы умозрительного переводит в сферу конкретики. Даже если ты это не используешь.
Вы приглашаете абсолютно разных по почерку режиссёров. Это и Корабельникова, и Муравицкий. Как тут избежать эклектики и добиться целостности художественной программы? В чем вы видите сквозное действие программы театра, её связующую нить?
Общая линия – это сложная литература о сложном человеке. Нелинейная литература – мы стараемся идти по этому пути. Я сам два раза ставил Островского. При всей моей любви к Островскому – это на ближайшие три года не наш автор. Наш автор – это Камю, из российских – Андрей Платонов. Я бы хотел как-то эту линию, с поправкой на ветер, каким-то образом сохранять. Ну и плюс вторая важная объединяющая концепция – у нас нет случайных режиссёров. Все режиссёры, которых я приглашаю, я зову не просто потому, что, например, Юра Муравицкий – классный режиссёр, а потому что я знаю, что именно Юра Муравицкий с этой труппой сделает очень крутой спектакль. Потому что, если смотреть его спектакли, я понимаю, что он здесь выстрелит, и выстрелит именно на «Вакханках». И тут очень важно соединение материала с режиссёром. Когда режиссёр предлагает материал, я не всегда говорю «да», а говорю, что это здесь не надо. А вот когда Юра предложил «Вакханок» – да, даже не обсуждается. И разность этих режиссёров, она меня подкупает, потому что хотелось бы представить максимальную режиссёрскую палитру. Можно много говорить, что режиссёрский театр умер, есть такое мнение. Считайте, что мы поём лебединую песню по режиссёрскому театру. Что-то типа того.
Как видится, есть ещё сквозная линия – тема памяти.
Это было бы странно в театре, который называется «Театр Романа Виктюка», не работать с памятью о человеке, который этот театр основал. Учитывая, что весь театр наполнен его учениками. Учитывая, что это личность, о которой можно рассуждать, говорить. Это некий определенный долг, который надо выполнять. Это не ноунейм театр какой-то, когда непонятно, что там было. Тут не надо рушить и строить. Тут надо на фундаменте строить дальше. Фундамент заложен этим великим режиссёром.
А работа с памятью страны для меня важная вещь, потому что я очень боюсь примитивизации. Мне кажется, у нас очень сложная страна с очень сложной историей, её не надо бояться. Про неё надо говорить, надо говорить максимально искренне, откровенно. Немцы тут проще. Они, правда, проще. Там чётко есть чёрное и белое. У нас страна серо-черно-белая. И работа с памятью эту разрозненность внутри страны, которая есть, уменьшает, она может мосты навести. Не надо бояться говорить откровенно с самими с собой. Почему 30 октября и 9 мая – потому что это два самых крупных потрясения нашей страны, это времена репрессий и Великая Отечественная война. Это произошло все примерно в один период. Нельзя про это забывать. Нельзя говорить о репрессиях только со стороны какой-то примитивной позиции, кто расстреливал — тот урод, условно, забывая, что тех, кто расстреливал, потом тоже расстреляли. Это очень сложная история, потому что все, так или иначе, имеют отношение к этой системе, которая пронизывала всю страну. Нельзя романтизировать войну, говорить только про героев, и не говорить о том, что это поломало миллионы судеб. Да, были герои, безусловно, про них столько сказано. А вот про судьбы, про бытовые обычные судьбы – есть семья, есть дети, и все – война, лишения, смерть. Про это надо очень аккуратно и тонко говорить, это нельзя делать, размахивая шашкой. Это человеческие судьбы, а с ними надо быть крайне осторожными.
Как есть два взгляда на войну — взгляд полководца и взгляд простого солдата, через отдельную судьбу простого человека. В проекте будет вторая позиция?
Я не отметаю ни одного, ни другого взгляда. Как я говорил, сложная литература про сложного человека. Человек – это сложно. И память – это тоже сложно. И тут нельзя делить. У полководца тоже есть своя личная боль.
Вокруг Театра Виктюка всегда был, в прекрасном смысле этого слова, культ. При этом, как представляется, ваше видение тяготеет к западному театру, и там, как мы знаем, отношение к спектаклям несколько отличается — без сакральности: актёров собрали, премьеру запустили, постоянная ротация в афише. Вы задумывались об этой разнице? Или это можно совмещать?
Одно другому совершенно не мешает. Вы правильно сказали, меня европейская модель, хотя и не во всем, но во многом, привлекает. Я считаю её наиболее адекватной времени. Но это не означает, что во всем. А насчёт сакральности – слово такое странное. Я в этом смысле приземлённый человек. Кто-то может найти в чем-то сакральность, в чём-то не найти. Театр всё-таки живой бурный механизм, который занимается тем, что он производит искусство. Искусство может быть сакральным, может нет, может быть вертикальным или горизонтальным. Но это должен быть длящийся не останавливающийся механизм, который это производит.
А зачем сегодня ходить в театр?
Не знаю. Это вопрос, который меня мучает. Я, правда, не знаю, как на протяжении более двух тысяч лет существует этот очень странный вид искусства – театр. Я убежден в одном – театр не поменяет никогда человека, он не меняет судьбы, он не меняет общество, он, наверное, каким-то очень странным способом задает важные вопросы, на которые люди могут сами отвечать. Раз уж этот вид искусства так долго существует, наверное, эти вопросы стоит задавать. И такой способ коммуникации почему-то действует.
Фотографии Веры Трусовой и Батыра Аннадурдыева
