«ЧЕХОВ – КАК БЫ ТАЛАНТЛИВЫЙ Я»: ТРИ ПЬЕСЫ ВЛ.И. НЕМИРОВИЧА-ДАНЧЕНКО. ЧАСТЬ 2

Софья Русакова

В нашей исторической рубрике студентка театроведческого факультета ГИТИСа (мастера курса – А.В. Бартошевич и В.Ю. Силюнас) Софья Русакова рассказывает о пьесах Владимира Ивановича Немировича-Данченко. 

«В мечтах»

Рассуждение о различиях и сходствах пьес Немировича-Данченко и Чехова, который удобен в качестве эталона, своего рода «лакмусовой бумажки» (по причине того, что его сейчас ставят, а героя этого рассказа – нет), хочется начать с последней пьесы Владимира Ивановича «В мечтах» (1901). Уже год, как в Художественном театре поставили «Три сестры», «Чайке» к тому времени пять лет, «Дяде Ване» уже три года, а до появления «Вишневого сада» – еще три. «В мечтах» кажется драматургической лебединой песней Немировича-Данченко: посредством частной истории он вывел лейтмотив всей драматургии последнего десятилетия 19 века. Эта пьеса как бы теоретически поясняет и проясняет «Чайку» и другие чеховские пьесы. Как писал Немирович-Данченко, они с Чеховым «встречали одинаковых людей, одинаково воспринимали окружающую жизнь, тянулись к схожим мечтам». Менялся только угол преломления этой темы.

В центре пьесы «В мечтах» – знаменитая певица, актриса музыкального театра Александра Николаевна Занковская, окруженная ореолом бесчисленных восторженных поклонников и учеников. Будучи уже в солидных летах, сцену она оставила, а свой талант устремила в педагогику: первое действие открывает перед нами картину предпраздничной суматохи – ученики всех возрастов и разной степени успешности репетируют кантату в честь юбилея Занковской. Есть у нее и двое детей – Вера Кирилловна и Григорий Кириллович. Вера Кирилловна замужем за князем Старочеркасовым, но про нее промеж гостей ходит щекотливая сплетня «о замужней девице». Кстати сказать, таких пикантных деталей у Чехова не встретишь: Немирович-Данченко в этом смысле физиологичнее. Например, когда ученики торжественно поют кантату, появляется Занковская, «и сморкаясь не перестает улыбаться». Невольно задаешься вопросом, зачем здесь это «сморкаясь», когда в дальнейшем нам автор покажет, что эта женщина-«безе», ничего кругом не замечает и только летает где-то в эмпиреях. Позже соображаешь, что он таким образом добивается равновесия, уходя от штампованных, картонных образов: и идеальные могут страдать от насморка.

Есть тут и любопытный промежуточный герой Бокач – иностранец, который познал русский язык в совершенстве, постоянно рассуждает о всемирной политике. Этот резонер в момент напряженного разговора любит ввернуть реплику самого общего характера абсолютно невпопад и подчас совершенно безо всякого смысла. В разгар общей беседы по поводу предстоящего празднования в начале первого действия он, например, сказал: «Женщины должны создать общество самоспасения от мужского эгоизма». И таких реплик апарт у Бокача довольно много. Он что-то навроде чеховского Чебутыкина, но есть ощущение, что произносимое Бокачем – это просто ерунда, а произносимое Чебутыкиным – это ерунда лишь как будто.

Вскоре появится некто Костромской – тоже местная знаменитость, талант. О нем шепчутся за спиной, ждут в гостиных, приезжают на его лекции в другие города. Вера Кирилловна, например, только вернулась с его публичной лекции. Она вообще проявляет к Костромскому большой интерес, а позже мы узнаем, что он – единственный мужчина, которого она любит и любила всегда. А он, как на грех, собрался уезжать из этого застойного болота мещанства, где его ни жена, ни кто бы то ни было не способен понять. Кроме, разве что, самой Веры Кирилловны. Однако взять ее с собой, несмотря на мольбы, он решительно отказывается. Так разворачивается трагическая кульминация этой пьесы: замужняя Вера Кирилловна решается броситься либо в омут с головой, оставив любящего ее терпеливого и добросердечного супруга, либо под поезд, если в омут нырнуть не выйдет – легкий поклон в сторону «Анны Карениной», написанной в 1877 году. Сам Немирович-Данченко признавался: «влияние Толстого на писателей моей генерации было громадно…». А в 1899 году после выхода «Воскресения» он написал Толстому восторженное письмо: в неоконченном романе Немировича-Данченко «Пекло» героиня – бывшая проститутка, а-ля Катюша Маслова.

Костромского тронули признаниями Веры Кирилловны, которая сказала ему «В мечтах я так сливаюсь с этим, так ясно представляю себе всю жизнь около вас…..», но колебаний по поводу принятого решения в его душе не возникает. Он лишь мрачнеет и произносит тост: «Я предлагаю выпить…..за ту сдавленную тоску, за те скрытые слезы и глухие стоны, которые переживает всякий, не потерявший способности мыслить, а стало – быть и мечтать…Я не знаю, как назвать то грядущее, которое мы покупаем нашими слезами. Пусть это будет счастливое Царство Совести. Если будущее есть счастливое Царство Совести, то настоящее – есть трепетно и томительное предчувствие его. Вот за это томление, полное сдавленных желаний и той тоски, которую люди, раз вкусившие её, не уступают ни за какие действительные радости, я и предлагаю выпить». Говорит он здесь о любви ли, или о «тоске по лучшей жизни» (это определение тут возникает впервые), или, может, о том и другом со знаком равно посредине – не вполне ясно. Но этот пассаж как бы подробно поясняет все финалы пьес Чехова. Тут и сестринское «если бы знать», и «По этой комнате любила ходить покойная мать……Мы идём!..», и «мы увидим все небо в алмазах,….дядя Ваня, погоди…Мы отдохнем…».

«Я предложил выпить за мечту о счастье, которая выше самого счастья» – продолжает Костромской. Выше, но не счастливее: и для героев Чехова, так же, как и для Костромского, мечта о счастье – не радость, а бремя, безысходность, от которой в таком мире, в котором они пребывают, интеллигентному человеку избавиться невозможно.

Далее Костромской продолжит: «Пусть всякий и всюду, даже среди своих мелочных житейских забот, носит с собой эту тоску по какой-то лучшей жизни, эту отраву для равнодушной и грубой действительности!……лучшей жизни, которая….никогда не может быть «настоящим», а во веки веков останется «будущим»». Немирович все слишком дообъясняет, как бы не до конца уверенный в том, что его слова истолкуют верно. Эта неуверенность стирает возможный чеховский флер, сужает пространство для интерпретации, которую может породить то или иное время. У Чехова эти тезисы, высказанные через героев, повисают в воздухе и каждый раз прочитываются по-новому: к примеру, в советской театральной системе правильнее было бы утвердительно воспринимать фразу «мы все увидим небо в алмазах», так как вектор в искусстве был направлен на констатации светлого будущего. В нынешней модели, скажем, додинские три сестры при словах «если бы знать» раскуривают сигарету, безнадёжно и даже как-то тупо глядя вперёд: сегодняшний вектор искусства более направлен вовнутрь, на рефлексию самого себя, и если утрачен интерес к действительности, то эта проблема констатируется, но не решается.

И снова Немирович-Данченко, как бы все еще сомневающийся в том, что заданное им противопоставление будет понятно, поясняет уже устами Бокача, ассимилировавшегося иностранца: «…Мы все обречены на жизнь действительную, а не мечтательную….Раз я создан природой и брошен в компанию людей, я предъявляю и к природе и к людям свои права на мою маленькую, скромную долю счастья. И я сумею завоевать себе и своим близким это счастье. Пускай кто хочет отдаёт свои силы одинокой мечте». Утопичную речь Костромского встретили кислым аплодисментами, а ответ Бокача – бурными и восторженными. Посредством этой его реплики Немирович-Данченко искусственно задает необходимую ему парадигму: есть одинокий и талантливый интеллигент, который тяготится закостенелым и бескрылым мещанством, не скрывающим своего желания урвать себе кусок земли для места под солнцем, и ничего криминального в этом не видящего. Вся разница в том, что Чехову, чтобы это показать, понадобилась Наташа с ее цветочками и срубленными вековыми деревьями в «Трех сестрах», а Немировичу-Данченко – два внушительных монолога. Столкновение картин мира у Чехова происходит действенно: Наташа на протяжении всей пьесы предпринимает действия, смертельно угнетающие сестер. У Немировича-Данченко это столкновение назывное: он его не демонстрирует посредством отношений героев, а просто артикулирует.

То же можно заметить и в отношении обрисовки образов героев. Взять Костромского. Он талант. Небрежно и как бы походя похвалить себя он и сам не прочь: «Во всем я начинаю видеть пошлость. В самой возвышенной житейской среде, которую на днях я еще мог горячо поддерживать, сегодня я увижу зерно пошлости – и шабаш, я отравлен». От этих тягот повседневной духоты он и решил уехать: «Сначала я буду доволен, что я далеко от этого невероятного крошева страстей, толкотни друг друга, мелкой деятельности, вражды….от этой эксплуатации больших идей на дешевые фабричные клише – словом, от всего, что называется жизнью…Но будут еще часы и дни, когда меня опять будет тянуть назад, к тем же людям, с которыми мне теперь так нестерпимо скучно…».

Костромской – этакий a-la Тригорин. Только Чехов, опять-таки, ситуативно демонстрирует нам, в чем же заключаются его успех и способности: к примеру, Тригорин, когда увидел бесцельно убитую Треплевым чайку, рассуждает как весьма внимательный ремесленник, почти наивно и вот так запросто раскрывая секреты своего мастерства – готов «сюжет для небольшого рассказа». А когда он говорит, что отражение лунного света в бутылочном стекле – готовый ночной пейзаж, мы понимаем, что ремесленник он еще и талантливый. Костромской же просто рекламирует себя как уже признанного гения, а основания этому нам, даже походя, автор не демонстрирует. Мы просто должны принять это как должное и поверить.

Та же история с Занковской: на вечере Вера Кирилловна говорит о матери примерно теми же словами, какими Костромской говорит сам о себе: «Она вся живёт образами фантазий, смутными, нереальными, сотканными из чувств и звуков… А спустите её на землю, заставьте её слушать разные житейские вещи – она начнёт скучать и томиться, и все окружающие, все мы будем казаться ей глупыми тенями из другого, чужого для неё мира». Перед нами таким образом вырисовываются отличительные черты талантливых людей, которые тяготятся всем земным и бренным, а также теряют связь с окружающей действительностью, так как она не стоит их внимания. А в эту действительность входят исключительно люди неталантливые, в том числе, и Вера Кирилловна: «Иногда мне хотелось быть дочерью простой прачки. Ореол мамы делает больно моим глазам» – синдром Кости Треплева, всю свою жизнь прожившего рудиментом своей звездной матери и пытавшегося доказать, что это не так. «И вот скажите – вы все здесь люди музыкальные, – права я или нет, что лучше совсем забыть о том, о чем я когда-то мечтала, чем выступать перед публикой на смех?», «Самой быть артисткой – счастье, матерью знаменитой артистки – огромное счастье, но дочерью – никакого» – эти слова Веры Кирилловны легко можно было бы вложить в уста Треплева.

Занковская хотела сделать из дочери певицу. Когда поняла, что ничего не выйдет – пианистку. Но и тут она потерпела педагогическое поражение, сложила оружие и переключилась на другие объекты, а Вера Кирилловна просто перестала представлять для нее интерес. Ища спасения, дочь вышла замуж за нелюбимого. Продолжая искать точку опоры, Вера Кирилловна встретила Костромского: раз уж не повезло обрести талант, то осталось только найти его рядом и прожить подле всю свою жизнь. Шатаясь тенью по саду, пребывая в мечтах, Вера Кирилловна думала только об этом, а не о том, как бы она стала примой оперного театра.

Среди учеников Занковской тоже не все гладко: то и дело за их спиной возникают разговоры, что талантливых из них всего два-три, а остальные бездарны, и учить их – зло, потому как это значит плодить несчастных и неудовлетворенных. Одна из учениц как бы вскользь замечает: «А я за то, чтобы большие светила не поглощали маленьких звёздочек и не отнимали у них последних лучей».

У этой пьесы Немировича-Данченко убийственный финал: Костромской отбыл, а Вера Кирилловна, в поисках спасения от подстерегающей ее духовной нищеты, решается уехать из страны, но прежде хочет спросить совета у самого дорогого человека – у матери. У Занковской идет урок и она просит дочь отложить разговор до лучших времен – сейчас совсем некогда, она обещала прослушать учеников. Вера Кирилловна настаивает: другой возможности не представится, а для нее это вопрос жизни. Упрашивать Занковскую выслушать дочь начинает уже и присутствующий тут же слепец, друг семьи Алфеев: даже чужой человек понял серьезность происходящего, но мать оставалась глуха. И только когда Вера Кирилловна разрыдалась, Занковская в изумлении села рядом с ней и спросила, в чем, собственно, дело. Вера Кирилловна зачитала ей прощальное письмо Костромского: «Пишу на вокзале, за час до поезда. Он пойдёт рано утром, когда вы и ваша столица будете ещё крепко спать…..Сейчас народ спит вповалку где кто попало, пахнет воблой и кожей, а я сижу у окна, смотрю на занимающийся рассвет, на свинцовые небо и тихие мягкие хлопья снега. И, конечно, думаю о вас». Занковская (взглянув в окно): «Сегодня целый день такая погода».

В стремлении утешить дочь, Занковская и тут не преминула оскорбить ее, с нежностью уличить в ничтожности: Вере Кирилловне, по мнению матери, надо соединиться с «такими же неудачницами», как она сама, отказаться от любви и остаться на всю жизнь «гордой и печальной». Сама Занковская прожила свою жизнь отнюдь не так, но она – талант, это другое дело. Неудачники же должны поднять на щит свой удел. Ведь от Занковской мужчина бы не улизнул, она бы его в кулаке держала – при этих словах Вера с завистью оглядела мать, понимая справедливость ее слов. Это разговор между матерью-опытной женщиной с громадной силой обаяния и умением ею пользоваться и неопытной девушкой, которая полюбила впервые и так неудачно. Вера Кирилловна «жить неудовлетворенным чувством» умеет, но более не желает. «Тоска по лучшей жизни», о которой говорил Костромской, – это «тоска несбывшихся мечтаний». Аркадина тоже не желала прислушаться к чувствам сына, она была глуха к нему, занята целиком и полностью собой. Костя был ей неинтересен, ибо этот мир любопытен лишь талантами, остальные проникли в него по ошибке. Треплев стреляется, Вера Кирилловна остается в живых, правда, как жить далее, – она не научена.

В конце князь Старочеркасов толкает речь о любви ко всему русскому. Пьеса завершается его словами «И солнце непременно выглянет», а Вера Кирилловна тихо плачет в сторонке. Снова на ум приходит «мы увидим небо в алмазах» и прочие финальные чеховские обещания вникуда без гарантий. Но здесь конец скорее мелодраматический и слегка формальный, потому как у Чехова смысл, заложенный в «если бы знать» зависит от времени, интонации и преподнесения этой реплики и, следовательно, гибок и может преломляться, а здесь эта неоднозначность присутствует просто потому, что она должна быть. А выразить ее менее технологично будто бы не получилось…

Author

Поделиться: