В нашей исторической рубрике студентка театроведческого факультета ГИТИСа (мастера курса – А.В. Бартошевич и В.Ю. Силюнас) Софья Русакова рассказывает о пьесах Владимира Ивановича Немировича-Данченко.
Юля. Значит, вы, как и мы, грешные, остаетесь на земле?
Костромская. Как и большинство нас, женщин (Улыбается) Тянемся к свету, а остаемся на земле.
Широкова. Что ж вам мешает вспорхнуть и полететь?
Костромская. Крыльев нет.
«В мечтах», 1901
Литературный и исторический контекст
Литературная деятельность Немировича-Данченко началась с написания рецензий на спектакли. Они впоследствии регулярно печатались в московских и провинциальных изданиях, среди которых были «Русский курьер» и «Будильник». Тут же печатается Чехов. Имея успех на журналистском поприще, 23-хлетний Немирович-Данченко публикует свой первый рассказ «Драма на почтовой станции» в «Русском курьере» в 1881 году. Следом за ним выходит еще около 50 рассказов, отдельные из которых позже сформируют целый сборник. А уже в 1882 году была поставлена первая его пьеса «Шиповник», которая пришлась по вкусу Г.Н. Федотовой, называвшей Немировича-Данченко впоследствии «любимым автором». Так, исключительно благодаря усилиям самого молодого Владимира Ивановича, его театральная карьера стремительно понеслась ввысь: он писал пьесы вплоть до 1901 года, их ставили в Малом, Александринском и других столичных и провинциальных театрах. Спектакли имели большой успех, его пьесы для бенефисов выбирали ведущие актеры театров обеих столиц.
Литературный и исторический контекст, в который вошел молодой, но уже зрелый писатель Немирович-Данченко и в котором существовал Чехов, так называемое «безвременье» 80-х гг XIX века, отмечено усилением реакции после убийства народовольцами Александра II и, как следствие, репрессиями в отношении передовой литературы и печати. Демократические традиции 1860-70-х теперь окончательно остались в прошлом, бурление надежд на перемены в массах прекратилось и сменилось унынием, меланхолией и духовной изоляцией безнадежно одинокого интеллигентного человека. «Теория малых дел», когда нет Дела, а есть не-дело и когда нет Героя, а есть не-герой, способствовала осознанию того, что человек мыслящий практически неприменим, а, стало быть, бесполезен. Немногие художники этого периода вынесли выпавшие на их долю испытания: Гаршин бросился в пролет лестницы, Н. Успенский спился и свои дни закончил на улице. Те же авторы, которые нашли в себе силы жить, убивали своих персонажей: у того же Немировича-Данченко из-за невыносимого осознания своей никчемности самоубийством жизнь кончают Думчин из «Губернаторской ревизии» и Горкин-Степняк из «Старого дома», а Дебальцев из «Снов» просто настолько исковеркан и сломлен, что его дальнейшая жизнь – и не жизнь вовсе. Позднее, под влиянием все той же рефлексии, чеховские Иванов и Треплев застрелятся. Вопрос «Что делать?» в 1880-90-е гг стоит, как никогда остро, но остается без ответа. Так кто же этот вопрос задавал?
Сегодня, если попросить любого припомнить какого-нибудь русского писателя конца 19 века, то он, недолго думая, назовет, вероятнее всего, Чехова. Антон Павлович стал идейной эмблемой этого периода, а тот факт, что его произведения ставят и экранизируют до сих пор, указывает на то, что поднимаемые им вопросы актуальны и поныне. Однако в то время существовала целая генерация писателей, имена которых сейчас никому не известны. В 80-90-е гг XIX века писали и активно печатались такие авторы, как Лейкин, Ясинский, Альбов, Баранцевич, Бежецкий, Кигн-Дедлов, Леонтьев-Щеглов, Билибин, Бибиков, Тихонов, Потапенко и, наконец, сам Немирович-Данченко. Мы же теперь скорее вспомним про Короленко, Горького, Бунина, Куприна, а остальных обделим вниманием и причислим к безликому и однородному контексту – и все это с легкой руки некоторых литературоведов. Н.К/ Михайловский писателей этой плеяды называл талантливыми, но «бескрылыми», а Н.В. Щелгунов убийственно пригвоздил их определением «умственный этап» или «совершенно ненужный минус». А между тем, иным из этих авторов покровительствовали знаменитые мэтры искусства, ныне всеми признанные гении, формирующие лицо русской литературы: Лейкина, Ясинского, Альбова, Леонтьева-Щеглова поддерживал Салтыков-Щедрин, Кигна-Дедлова – Тургенев, Тихонова – Островский. Будучи сам еще начинающим, но уже влиятельным и успешным писателем, Чехов активно общался и состоял в тесной дружбе с Потапенко, Билибиным, Леонтьевым-Щегловым, Кингом-Дидловым, Лазаревым-Грузинским, Ежовым (последних двух критики даже окрестили «чеховистами» из-за их стремления подражать Антону Павловичу). Стоит отметить также, что юмористический журнал Лейкина и Билибина «Осколки», где публиковались коротенькие зарисовки из обыденной жизни, Чехов признавал своей alma mater: там он оттачивал свой лаконизм – влияние этих юморесок чувствуется в его рассказах «В бане», «В номерах» и др.
Наиболее известным и успешным писателем этой генерации был И.Н. Потапенко. Он много печатался и в отличие от некоторых своих коллег отнюдь не слыл неудачником – даже совсем напротив. Его герои не кончали жизнь самоубийством, а продолжали существовать в бестолковой бумажной круговерти, имитируя выполнение жизненно-важных и общественно-полезных задач, которые на деле оказывались совершенно бесцельными. Эти персонажи – воплощения «теории малых дел»: они, в целом, не конфликтуют со сложившейся ситуацией, а приспосабливаются к ней, мимикрируя под обстоятельства. Главный герой повести Потапенко «Секретарь его превосходительства» – Николай Алексеевич Погонкин. Он назван в честь чеховского Иванова, который к моменту выхода повести существовал в литературной жизни уже год. Однако, Погонкин, в отличие от чеховского героя, особых душевных мук и страданий не испытывает, истинно полезного применения своим силам и энергии не ищет. Живет под лозунгом «где родился, там и пригодился». На страницах этой повести встретится и Федор Михайлович, еще один именитый тезка. Какую-то конкретную связь здесь вряд ли стоит искать, но стоит отметить, что влияние Достоевского, Толстого, Гоголя и Тургенева авторы этого поколения на себе отмечали регулярно.
В смысле языка Потапенко кажется тонким автором, многое подмечено небанально, емко и точно, но в иных местах хочется осечься и сказать: «да…Чехов бы так не написал». Взять, к примеру, фразу из того же «Секретаря…»: «Лицо его, несколько поношенное, с большим лбом и красивыми глазами,…» – тут останавливаешься и про себя отмечаешь «недурно!», но далее спохватываешься: «…носило следы регулярной работы парикмахера». Финал фразы, очевидно, был заготовлен автором как главный «цимес», однако, какое-то ощущение старательной, намеренной витиеватости придает всей конструкции пошловатый оттенок. И таких примеров хватает.
Если говорить об общностях, то их следует искать, главным образом, в тематике: в центр помещен разочаровавшийся в себе и в окружающем мире интеллигент, который активно или пассивно восстает против опротивевшего засилия душного мещанства. Эта тема проходит красной нитью и в творчестве Чехова, ее же почти во всех своих пьесах поднимает и Немирович-Данченко. В своей книге «Рождение театра» он писал: «Мои биографы находят, что я был влюблен в Чехова. Теперь, когда я обращаюсь к своим воспоминаниям, я готов этому поверить. Я вспоминаю о Чехове неотрывно от той или другой полосы моих личных, писательских или театральных переживаний. Мы жили одной эпохой, встречали одинаковых людей, одинаково воспринимали окружающую жизнь, тянулись к схожим мечтам, и потому понятно, что новые краски, новые ритмы, новые слова, которые находил для своих рассказов и повестей Чехов, волновали меня с особенной остротой. Мы как будто пользовались одним и тем же жизненным материалом и для одних и тех же целей». Однако, средства и методы для достижения этих целей, как мы можем теперь судить, были различны, и разность эта объясняет, почему произведения Чехова свое время пережили, а написанное его современниками изучают сегодня только узкие специалисты-литературоведы, да и то, только по надобности проводимых исследований, а не чтобы скоротать часы досуга.
Немирович-Данченко в своей книге «Из прошлого» признался: «Чехов – это как бы талантливый я». Эту фразу про себя мог бы сказать любой из плеяды перечисленных выше писателей. В чем же феномен этого Солнца и вращающихся вокруг него планет, единственное назначение которых – отражать его свет? Ответ заключается в том обстоятельстве, что карьера этих авторов, начавшаяся вровень с чеховским восхождением на литературный Олимп, завершилась либо в начале 1890-х (Лазарев-Грузинский, Ежов), либо в начале 1900-х (Леонтьев-Щеглов, Бибиков, Билибин, Тихонов): их просто переставали читать. Способность внешнего подражательства и визуального соответствия тому, что делал Чехов, не проходила проверку временем, так как сосуд этот оказывался в итоге идейно полым. Постановка вопроса в их произведениях в финале оборачивалась голой констатацией факта, а фиксация ситуации не вызывает рефлексии и в дальнейшем в восприятии публики остается лишь приметой времени.
Немировича-Данченко из этой генерации выпукло выделяет то, что он работал не только как беллетрист, но и писал для театра, будучи при этом уже весьма опытным и насмотренным профессиональным зрителем со своим комплексом требований к сцене и строгой шкалой того, «что такое хорошо, а что такое плохо». Иначе говоря, в литературу он вошел уже сформировавшимся критиком и чутким знатоком сцены. Это определило его собственный художественный вкус, а также сформировало в нем строгие требования ко вкусу чужому, если таковой имелся. Увлеченность сценой и, как следствие, театральная насмотренность, сделали из него талантливейшего драматургического технолога: его пьесы сбалансированы по содержанию, уравновешены между действиями по событийному наполнению и не обделены, а даже и насыщены яркими, характерными ролями. Не зря из года в год, пока Немирович-Данченко писал пьесы, именитые артисты императорских театров (среди которых Рыбаков, Вильде, Музиль, Варламов, Ленский, Савина и др.) выбирали их себе для бенефисов. А, между тем, пьесы его, как и повести и рассказы, сегодня совершенно забыты, их не читают и не ставят.
В театре неизменно возвращаются к Чехову, не забывают и Горького, который, между прочим, как-то назвал Немировича-Данченко «старшим братом по перу», даря ему в 1900-м году сборник своих рассказов. Тогда же, уже активно работая над «Мещанами», Горький написал Чехову: «Очень мне понравился в этот приезд умница Данченко. Я прямо рад, что знаком с ним. Я рассказал ему мою пьесу, и он сразу, двумя-тремя замечаниями, меткими, верными, привел мою пьесу в себя. Все исправил, переставил, и я удивился сам, как все вышло ловко и стройно. Вот молодчина!»
Все они писали, как отмечалось ранее, так или иначе, об одном. Одна из тем — критика сложившейся ситуации, последствия расслоения общества: наблюдался разрыв между интеллигенцией и народом (рассказы Чехова «Дом с мезонином», «Студент» и др.), когда первая в своих попытках понять второго терпела фиаско. Герои рассказа Жиркевича и Куприна в «Поединке» мечтали применить свои либеральные идеи в армии, а на практике это вылилось в экзекуцию, учиненную ими над солдатами. Иванов, который в юности «любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены», а в зрелости оказался «с тяжелой головой, с ленивой душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели» покончил с собой, что Дорошевич назвал «прогрессивным параличом». «Идейное банкротство» приводило героев этих произведений в тупик, выходом из которого не могла послужить даже любовь: ее они сохраняли как несбыточную, недостижимую мечту (пьеса «В мечтах» Немировича-Данченко). Окружающее мещанство душило всякое нравственное благополучие, но вера этих авторов в ненапрасное призвание человека на эту землю все же маячит где-то вдали: у кого-то едва заметно, у кого-то более различимо.
«Ощущение проходящей мимо жизни», реквием по неслучившемуся – кто-то из них сетует на то, что, действительно, не стал Шопенгауэром, а кто-то страдает от осознания того, что им в принципе никогда стать и не мог. Лейтмотивом всюду проходит тема утраченного времени, на поиски которого герои не отправляются, а просто пассивно ощущают его беспощадное течение. У Чехова это чувство невосполнимости обострено невероятно. Немирович-Данченко течение времени тоже чутко улавливает. Замечает он и внешние причины, давлеющие на людей, которые хотели бы прожить талантливо и не просто так, но вынуждены влачить серые будни и тосковать по тому, чему никогда не свершиться.
