«Изобретение пространства» – новая авторская программа Анатолия Смелянского посвящена театральным художникам. Именно так, потому что в сухое и официальное наименование «сценографы» никто из героев триптиха не укладывается. Им вообще тесно в строгом определении жанра, потому что каждый из них – отдельная огромная величина, вмещающая и многообразие личной и разнообразие театральной судеб.
Цикл бесед с Эдуардом Кочергиным, Сергеем Бархиным и Давидом Боровским складываются в узор целой эпохи, с войнами, кризисами и переломами, причудливыми судьбами и теснейшим переплетением реального и ирреального. Три художника, три мира, в чем-то пересекающихся в пространстве страны и театра. Эдуард Кочергин, синоним Большого Драматического театра, «товстоноговской» сцены, по его собственному выражению, «крещеный крестами», брошенный «за пазуху Берии». Со-творец Товстоногова, умеющий чувствовать эпическое начало даже в малом, но всегда рассказывающий эпос через простое, иногда нарочито незатейливое.
Сергей Бархин, эстет, неформал, мыслящий воздухом и снами, он придумывает театр в ином времени и рисует в пространстве максудовской волшебной коробочки мир «Собачьего сердца» в московском ТЮЗе, и, вольно или невольно, фиксирует время исторического перелома.
Завершает триптих, могучая фигура Давида Львовича Боровского. За ним и вокруг него неотделимая часть – эхо Театра на Таганке, а он – немногословный художник-философ, всю жизнь стремившийся к чистой линии и убежденный, что самое главное – честный театр. Боровский – человек-сюжет о том, как можно простыми движениями реформировать, шутка ли, русскую сцену, рассказывает об этом неохотно, как бы между прочим. Потом замолкает. И на этом обрывается. И беседа и рассказ. По причинам, как принято говорить, «от редакции не зависящим». Но поставить более эффектную точку, наверное, и придумать было бы нельзя.
Искусство, особенно живописное, сотворяется и осмысляется в тишине, какими бы бурными и долгими не были обсуждения с режиссером. Есть какая-то неуловимая и вечно ускользающая тайна: как и почему из предметов и рулонов бумаги, из дерюги и холстов рождается пространство, и какими бы ни были подробными и интересными разговоры об этом сотворении, все равно не возможно до конца понять, как это пространство изобретается, и какой тонко настроенной внутренней оптикой театральный художник точно реагирует на время и на события жизни вне стен театра. Да и вряд ли кто-то сможет вообще это объяснить.
