Прошло почти три месяца с тех пор, как в Театре на Юго-Западе состоялся вечер, посвящённый Валерию Беляковичу, а строчка из песни группы «Баста» всё время звучит в голове. «Учитель продолжается в своём ученике»… Наверно, поэтому с Заслуженной артисткой России Кариной Дымонт, мы говорили именно об учителях. Она отдала этому театру четверть века, и уж кого, как не её можно назвать ученицей Беляковича…
Кого ты можешь назвать своими первыми учителями в жизни?
Конечно, родителей. Бабушек, дедушек, сестру мою. Я думаю – это первые учителя. Моя мама говорила: «Надо не воспитывать ребенка, надо жить вместе с ним». Именно жизнью со мной эти люди и заложили самое основное.
Любовь к театру тоже от них?
Наверно. Хотя я не знаю, можно ли заложить в человека любовь к театру, к книгам, к умению что-то делать руками, к попыткам пробовать себя в разных вещах.
В театр мы ходили и семьёй, и школой, как всегда это бывает. В то время поход в театр всегда был некий процесс, мероприятие. И у нас в семье тоже. Я помню все эти билеты, которые покупались по большому блату, помню, как они выглядели до сих пор. Мама работала в школе, и довольно часто попадались стоящие вещи. Я не могу сказать, что любовь к театру у меня от родителей. И любовь эта не к театру как к организму, а, скорее, к процессу бытия на сцене.
А какой самый первый спектакль был, помнишь?
Нет, конечно, не вспомню. Я помню, какой спектакль на меня произвёл сильное впечатление – это было человеческо-кукольный спектакль из Америки. Играли его в театре Н. Сац. Туда я ходила довольно часто. Это был музыкальный спектакль на английском языке. Я его очень ярко помню. Не могу сказать, что это было какое-то моё драматическое сопереживание. А драматическое сопереживание – на Таганке началось. Я была профессиональной фанаткой Таганки. Всё, конечно, началось с Высоцкого, а потом были спектакли. «Добрый человек из Сезуана» смотрела бессчётное количество раз.
В школе же была и встреча с театром более близкая – в студии при ЦКИ «Меридиан». Что это была за студия?
Мои позывы стать артисткой, скорее, начались с пластинок. Я сидела дома одна и слушала пластинки: «Золушку», «Мэри Поппинс», «Алису в стране чудес», «Звёздного мальчика», «Приключения Пифа». Слушала и представляла. Мама, заметив эту мою заинтересованность, по моей просьбе, повела меня в «Меридиан». Там был театральный кружок или студия, я даже не помню, как это называлось. Вёл ее Дмитрий Борисович Садитдинов. Мы там год прозанимались, а это была довольно взрослая уже студия, и вся эта студия перекочевала в ДК «Красный пролетарий». Он располагался внутри завода на Ленинском проспекте, в изумительной красоты здании. Я даже не знаю, сохранилось оно или нет. И я оказалась в этой студии. Потом Дмитрию Борисовичу дали народный театр, куда я за ним и пришла.
Первое знакомство с Театром на Юго-Западе тоже произошло «Меридиане»…
Да, в там. В школе выдали билеты. Первый спектакль, который я посмотрела, был «Дракон«. Я потом вспомнила, когда стала работать в театре: «Боже! Я же это видела!».
Мы сидели далеко-далеко, на балконе. Огромная пустая черная сцена, на которой высвечивались точки. По ней бегал артист, который кричал: «Я – чайник, вскипятите меня!» Спустя лет 10-15 меня осенило, что это был Вячеслав Гришечкин. А ещё был рыжий человек, который говорил: «Любите друг друга, и тогда все будет хорошо! Прививайте, разводите костры». Это всё я впервые увидела тогда.
Был же какой-то момент между школой и театральным вузом, когда думалось идти куда-то в другое место…
Это не то чтобы момент – это свойство характера. Я понимаю, что я хочу, но, если я этого не достигну, должно быть что-то, чем сердце утешится. Поэтому я, перебирая среди своих навыков и интересов, набрела на такой факультет, который тогда только второй год как открылся – социология. Театр я не бросала – готовила программу. Параллельно училась в школе, ходила на курсы и готовилась в театральный. Была надежда – а вдруг меня возьмут в МГУ. С МГУ было очень смешно. Приходила я на эти курсы: там огромная эта поточная аудитория, которая вся забита посетителями курсов. Я и сейчас помню – стоит такой лысенький дядька, решает какой-то интеграл. Я открыла тетрадку, поняла, что ничего не понимаю и решила во всём дома разобраться. Вот так я собиралась поступать. (смеется)
В ГИТИСе ты попала на курс Ирины Ильиничны Судаковой. Каждый педагог, как и режиссёр, создаёт свой мир, у него своя направленность. С точки зрения педагогики к чему тяготела Судакова?
Для меня попасть на курс к Ирине Ильиничне было чудом. Я ведь прошла конкурс одновременно и в Театральный институт им. Бориса Щукина, на курс к Альберту Григорьевичу Бугрову (актёр, театральный режиссёр, педагог в Училище им. Б. Щукина с 1961 по 2005 год). Это был курс, о котором я мечтала. И в ГИТИС. Надо было выбирать, куда нести документы. И тут мне позвонили из ГИТИСа и сказали, что точно берут, поэтому я отнесла документы к совершенно неизвестной мне Ирине Ильиничне Судаковой. На курсе нас было 15 человек. Первое, что она нам сказала: «Я набирала интеллигентный курс». Это великий аванс. Сразу как-то подтягиваешься, выпрямляешь спину, стараешься соответствовать.
С точки зрения творчества… школы… сложно сказать… По прошествии времени я понимаю, что Ирина Ильинична воспитывала артистов, которые сейчас нужны. Она говорила: «Очень важно изучить свой организм, он должен быть как орган, и ты должен понимать, на какие клавиши нажимать». Сейчас я понимаю, что она учила по тем временам каким-то крамольным вещам. Она всегда говорила: «Ну кто я такая? Вот Раскольников! Угадать, какой он, что за человек, почему так поступал. Вот это вы должны понимать». И сейчас, когда я смотрю на востребованных артистов, я понимаю, что нужна именно такая школа.
А кто ещё были педагоги на курсе?
Хвостов Борис Вячеславович, с которым мы впоследствии долго ещё существовали в театре и Ольга Дмитриевна Якушкина. Два совершенно уникальных человека. Борис Вячеславович по первому образованию психолог, затем он окончил режиссёрский факультет вместе с моим учителем Беляковичем. Он очень много работал с Эфросом, на Таганке, потом оказался нашим педагогом. А Ольга Дмитриевна училась у Марьи Осиповны Кнебель. Изумительной души, тонкий, деликатный, подробный человек. Мы до сих пор созваниваемся и как-то поддерживаем связь.
Кто учился вместе с тобой?
У меня блестящие однокурсники. Игорь Гордин, которого я бесконечно люблю и обожаю, стараюсь выбираться, чтобы посмотреть его работы. На моём курсе учился Максим Виторган, Алексей Мясников, он работает в РАМте. Александр Горшков, он сейчас тоже приобщён к театру каким-то образом, Екатерина Карпушина, которая у Виктюка работает.
В ГИТИСе произошла встреча с Валерием Романовичем Беляковичем…
Мы с ним встретились на лестнице, Валерий Романович пришёл смотреть дипломный спектакль «Горе от ума», который сделал Хвостов. Я там играла Софью. И я в своём изумительном розовом платьице — такой ампир, высокая талия — бежала по лестнице, потому что я знала, что пришёл худрук Театра на Юго-Западе. Я уже там бывала и смотрела какие-то спектакли. Я пробегала как будто мимо, а он меня тормознул и сказал: «Захочешь играть Джульетт и Офелий — приходи ко мне в театр». Встреча произошла на третьем курсе, а на 4-ом уже случилась Джульетта. Не обманул.
В октябре спектаклю, с которого началась твоя жизнь на Юго-Западе исполнилось 25 лет. Сейчас странно было бы спрашивать, близка ли тебе героиня, а когда тебя позвали на роль, была?
Очень! Дело даже не в переживаниях. Я так хорошо помню тот момент, когда мне позвонили из театра и сказали, что всё точно — меня утвердили на роль Джульетты. Я открыла Шекспира и давай его перечитывать. Я помню, как сидела, читала и слезами обливалась. Я не знаю, что со мной тогда было, может, лунные затмения, (смеется). И вроде ещё не наступила депрессивная осень, а было вполне себе солнечное лето. Но я обрыдалась, меня так пронзила вся эта история. И хотя в тот момент у меня не было подобных любовных переживаний, пьеса произвела на меня сильное впечатление.
И вот начались репетиции. Впечатления от репетиций помнишь?
Да, помню. Мы уже долго репетировали и дошли до того момента, когда надо было делать сцену на балконе. Это было в конце репетиционного дня. Валерий Романович оставил меня с Анатолием Ивановым, исполнителем роли Ромео. «Я вообще не знаю, как делать эти любовные сцены. Ну, короче, ты понимаешь, она такая «ах-ах». А он такой «у-у-у». Ну, в общем, махнул рукой и ушел.
А я до начала репетиций ведь весь текст Шекспира выучила. А Валерий Романович – там сократил, там переставил, словом, я переучивала Шекспира заново. Апофеозом было, когда Белякович в день премьеры принёс два листа написанного от руки финального монолога Джульетты, где совместил несколько переводов: «Вот это ты будешь говорить». Так я в день премьеры учила финальный текст.
У тебя в театре много сыгранных ролей, все они разножанровые, а какие ближе – комедийные или драматические?
Я честно скажу, комедия даётся мне нелегко. Чтобы всем было смешно, это мне сложно сделать. Если иногда и получается, то я не знаю, как это выходит.
Драму играть сложно, потому что она всегда банальна. И тут возникает азарт – сделать её небанальной, найти, как Судакова говорила, нужные клавиши. Чтобы каждого зацепило, все же переживают по-разному.
В какой степени героини, которых ты играешь, влияют на тебя и влияют ли?
Без иронии и шуток могу сказать, что роли растят, начиная от технических вещей – когда к ролям готовишься, что-то читаешь, интересуешься, узнаёшь, подспудно изучаешь, ловишь в себя, впитываешь. Не говоря уж о том, что, впуская в себя персонажа, ты меняешься, пусть и не кардинально.
Валерий Романович как основатель театра, актёр, режиссёр, папа, как он себя называл – во всех этих ипостасях… что он дал тебе, глупо спрашивать, потому что дал практически всё…
Он мне дал судьбу, мировоззрение. Он подтвердил моё правильное ощущение профессии, которое заложила Судакова, отношение к ней, коллегам, научил любить. Произносишь всё это, и оно становится мелким. Белякович – Вселенная, человек Возрождения. Во всём.
Я пришла в театр ещё до реконструкции. У Валерия Романовича была тут мастерская – рядом с выходом в палисадник. Я как-то зашла, а там картина. Я, как дура, пальцем туда ткнула, а она только написана была. Оказалось, это Валерий Романович ее написал. Он рисовал, читал бесконечно, что-то новое узнавал. Как Надежда Бадакова, одна из основательниц театра, говорила: «Он читал, и этим своим чтением он нас заражал». Непременно надо было прочитать и посмотреть всё, что читал и видел он. Он знал всех современных художников, смотрел много спектаклей. Для него это тоже была школа. Он жил так, и ты, глядя на него, старался жить также. Как мама моя говорила: «Надо не воспитывать, надо жить». И сейчас я понимаю, что это правильно – нужно ходить в театры, нужно смотреть других режиссёров, других артистов.
Есть режиссёры современные, с которыми тебе хотелось бы поработать?
Я очень люблю режиссёра Каму Гинкаса, мне было бы интересно поработать с ним. Я не знаю, получится ли у меня. Мне очень интересен Лев Додин. С точки зрения режиссуры, очень привлекает Максим Диденко. Но это больше как зрителю, не знаю, как там внутри актерам.
Ты часто среди своих учителей называешь Антонину Михайловну Кузнецову. Как произошло знакомство, на чём оно произошло и чему оно тебя научило?
Это чудо, мне повезло. Антонина Михайловна преподавала в ГИТИСе у режиссёров. Я дружила с гончаровским курсом. Кузнецова там преподавала, и мы как-то завязались на Марине Ивановне Цветаевой. Антонина Михайловна репетировала со мной. Это продолжалось около двух лет. Всё то, что я понимаю о слове, о структуре стиха, о том, как звучит, – всё от неё. Она всегда говорила: «Что ты мне тут плачешь? Это зритель должен плакать! А у тебя слеза так навернулась и ушла».
Мы работали над «Червонным валетом», «Каменным ангелом», потом был Саша Чёрный, с которым я ездила на какой-то конкурс в Петербург и даже там какое-то место получила. Много чего делали. Но на чтецкие конкурсы меня не брали, я как-то была недостойна. (Смеется)
В Арт-кафе сравнительно недавно появился проект «СТИХи. Pro», который вы придумали с Максимом Лакомкиным. По какому принципу возникают авторы, и как они монтируются?
Это была моя идея смонтировать Григорьева и Чёрного. Что до Григорьевато есть прямая ассоциация с Хармсом, их вечно клеят. А, по моему ощущению, он как раз больше монтируется с Сашей Чёрным – и по местоположению и по атмосфере. Мы с Максимом очень много разговаривали, и это неплохо. Из этих разговоров и возникают такие вот параллели-соединения: Есенин-Высоцкий-Башлачёв или Григорьев-Чёрный. А идея проекта, в общем, в звучании стиха. Не в актёрской подаче, а в попытке передать текст так, как он был написан автором.
И поэтому формат такой выбран? Почти домашние посиделки?
Да, и именно поэтому мы читаем и ничего не учим. Именно с книжки. Алла Демидова рассказывала, что, когда она читает большие произведения, то всё равно ставит перед собой текст. Не потому, что не помнит его, а чтобы видеть партитуру стиха, которая, чаще всего, – в расстановке запятых, тире…
Ты принимаешь активное участие в проектах Арт-кафе. Почему? Что они дают тебе как актрисе?
Во-первых, не лениться, во-вторых, не стоять, в-третьих, я считаю, что играть надо много и всё. Кроме того, тут можно попробовать что-то парадоксальное, как «Москва-Петушки», или открыть что-то новое для себя и для зрителя, как в Борисе Мирзе или в Александре Селине (в Арт-кафе идут спектакли по рассказам этих авторов).
В недрах Арт-Кафе когда-то родился популярный ныне «Импровизационный БАТЛ», в котором ты тоже принимала участие. Чем этот формат интересен актёрам и зрителям и чем полезен актерам?
Я восхищаюсь Маскимом Драчениным, который всё это придумал и практически в одиночку сдвинул. Конечно, ему помогали артисты, театр, его команда, но начинал он всё один.
Когда это задумывалось, это было очень симпатично, с точки зрения профессии. Далеко не всегда то, что делают артисты, смешно. В этом проекте, мне кажется, интересны парадоксальные актёрские пристройки, решения, которые, действительно, можно тренировать и набивать навык. С другой стороны, с точки зрения зрелищности не все это могут оценить. Но, мне кажется, что актёрское тут должно стоять на первом месте, пусть это и будет не настолько смешно, но точно и ярко с точки зрения профессии.
Недавно Олег Анищенко открыл студию, где ты тоже преподаёшь. С чего она началась и как живёт сейчас?
Преподаю – это громко сказано. Мы называем эту студию «Клуб при театре». Началась она с идеи Олега Анищенко, что многие люди, состоявшись профессионально и семейно, вдруг сталкиваются с тем, что хотели бы узнать что-то новое, полезное для жизни. А уж актерские навыки — кладезь в этом отношении. Так возникла эта идея. Он предложил мне принять в этом участие, а чуть позже к нам присоединились и другие актёры нашего театра: Максим Лакомкин, Леся Шестовская, Александр Наумов, Дмитрий Гусев.
В основном там, конечно, зрители нашего театра. Люди, которые заражены нашим юго-западным духом. И все они самозабвенно любят театр. Я иногда, глядя на эту любовь, просто преклоняюсь. И отдельно хочу сказать, что такого зрителя как у нас нет нигде, ни в одном театре. Такого сопереживающего, благодарного, широкого, щедрого – у нас удивительный зритель.
Ты 25 лет служишь в театре. Видела, как жил театр 90-х, начала 2000-х. Как менялся театр от 90-х до настоящего времени? И есть какие-то кардинальные отличия в этих десятилетиях?
Театр, конечно, менялся. Но есть то, в чем он остается верным себе. Это всегда был очень честный театр. Валерий Романович всегда делал то, о чём думал, что его по-настоящему тревожило. И это очень важное качество в театре. Даже в самой казалось бы дурацкой комедии, было то, что его волновало, интересовало.
Театр меняется вместе с реалиями: раньше не было мобильных, не ездили отдыхать за границу, и все это, так или иначе, появляется на сцене. Меняется язык театральный, и мы потихоньку меняем его. Не могу сказать, что мы стали современным театром. Но мы по-прежнему остались честным театром. И я считаю, что это хорошо!
Пожелания театру и зрителю.
Давайте жить!
