Слуховая память у человека развита хуже зрительной. Вот и говорим, что «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Отсюда невыученные уроки истории, которую знаем понаслышке, по слухам, со слов глухих к ней и воспоминаниям ею оглушенных. Ширь и простор отечества предполагают хорошую акустику, но век за веком (у) нас глушат…
Не боящихся говорить вслух, заглушают, засоряя эфир помехами, или оглушают. Иногда и по голове. Плоха слышимость даже в пустячном диапазоне в десяток другой лет, и не изобрели еще тот HI-FI, который поможет без шума и пыли расслышать звуковой тракт истории. Прошедшее продолженное время ли задевает нас, донося(сь), или этот (вяло)текущий день работает под фонограмму? Послухи прошлого, не ставшие видоками сего дня, мы впериваемся в минувшее, близоруко щуримся в будущее, не глядя под ноги. И спотыкаемся. Ясность видения затуманилась повальным ясновидением «вчера» и «завтра». Эволюционируя, иллюзионируем — заняты то исторической реконструкцией «позавчера», то футурологическим моделированием «послезавтра». А «сегодня» – опять без присмотра. Завтра покажет, но про наше вчера определенно лучше сто раз услышать, чем один раз прожить его. Или иначе: чем сто раз услышать, лучше один раз увидеть – в театре… Спектакль «Пять вечеров» Павла Сафонова – этюд о нашем прошлом. Этюд не для режиссера, для публики, призванный развить слух и не развеять память…
Место постановки – Московский областной театр юного зрителя — накладывает на спектакль по пьесе Александра Володина не столько отпечаток, сколько ответственность. Для публики театра – племени молодого, незнакомого пока со всеми главами прошлого страны – эта премьера может стать переходной от юношеского репертуара к взрослому, от театра юного зрителя к театру без ярлыков и скидок на возраст. «Пять вечеров» – вечер в семейном кругу: на спектакль приходят двумя-тремя поколениями – одни ностальгируют, другие – сопереживают, третьи – получают наглядный материал к урокам истории.
Пьеса Александра Володина повествует о середине пятидесятых, да и тексту – далеко за пятьдесят, но театральные подмостки не спешат с нею расстаться. Как написано, а точнее предсказано в начале пьесы: «Началась она задолго до этих пяти вечеров и кончится еще не скоро». Театр дал пьесе жизнь, кино – бессмертие: слышим «Пять вечеров», и сразу же видим кадры фильма Никиты Михалкова с Людмилой Гурченко и Станиславом Любшиным в ролях Тамары и Ильина. У нее – имя с приросшим с годами и выслугой отчеством, его же, так сложилось, рано стали звать, а может и выкрикивать из строя, по фамилии. Схваченный на пленку, фильм с годами не омертвел, став хрестоматийным не потерял эмоционального воздействия. «Надо привыкать к мысли, что лучшее уже позади», сказано в пьесе, что, однако, не отменяет нужность новых поисков и вариаций этого сроднившегося не с одним поколением сюжета. Потому в театре одноименные, но такие разные версии пьесы, стремились то расслышать прошлое героев (постановка Андрея Прикотенко в «Ленкоме»), то точнее передать их настоящее (спектакль Александра Огарева в «Современнике»), то проследить не порвавшуюся связь пьесы с днем сегодняшним (опыт Виктора Рыжакова в Мастерской П. Фоменко). Одна только оброненная автором на полях пьесы фраза «Да и Гулаг был, но это отдельный разговор», – стала ключевой для многих ее постановок.
Павел Сафонов в дебри авторских ремарок и архивов времени погружаться не стал. Но это не повод для поспешного обвинения спектакля в отсутствии глубины. Не привязанный к быту, не устремленный к бытию, он в вечер просмотра может показаться поверхностным, компромиссным. Все ж таки обстоятельства и интонации ТЮЗа в зрительском сознании пусть и преодолимы, но с трудом. Но пройдет еще несколько вечеров, и обнаружится: то, что показалось в спектакле упрощенным, сглаженным, облегченным, помогло открыть в этой старой истории новый оттенок. Свет в коммуналке «Пяти вечеров» тускл, не то чтобы приглушен, его просто не хватает. Как не хватает ее жильцам тепла, любви, ощущения ближнего рядом. В этой полутьме можно укрыться, спрятать боль, прогорклость надежды с истекшим сроком годности. «Любовь… это электрический ток», – вульгарно философствует продавщица бакалеи (Анастасия Дворецкая), мечтающая об очаге, но довольствующаяся краткими вспышками… В зимней володинской пьесе невозможность отогреться от вечной мерзлоты эпохи и пробирающих ветров Ленинграда и СеверОв заставляет ее героя неумело греться то алкоголем, то куревом, то случайными объятьями. Конспекты по теплотехнике тут, по сюжету, дорогого стоят, дорого даются и теплые слова, запоздавшие на семнадцать лет. Сценарий света (свет – Елена Прохорова) для спектакля важен чрезвычайно, как важен был финальный переход в фильме Михалкова от черно-белой пленки к цветной. Вечер из названия пьесы здесь прочитан не как итог, не как проводы, будь то прошедший день или жизнь. Этот вечер родом не из хорохорящегося «Еще не вечер!», но из нажитой жизнью мудрости: вечер это не финал, но предвестие нового дня, встречи, словом, Света. «И был вечер, и было утро – день один»… Вот и к финалу спектакля, который играют на Прохладной улице, в зрительном зале недостатка в свете и тепле, уже не искусственных, не будет.
Темное, будь то прошлое страны, или зимняя темень за окнами, здесь героями преодолевается. Белым по черному, чуть наивно, бесхитростно вырисовывается знакомый сюжет. В убеленном снегом спектакле тихое кружение снежинок нарушается стуком дворничих лопат, отсчитывающим грубый ритм эпохи. Люди в стеганых ватниках (униформа страны) делают со снегом то, что делали, быть может, с ними – сгребают, топчут, сбрасывают. И, правильнее сказать, что в спектакле снег идет, а не падает… Как снег на голову возвращается Ильин к Тамаре туда, где «все как было – и все не так», снегом как пеплом от выжженных лет и чувств будет осыпать его героиня в исполнении Нонны Гришаевой. Режиссер, однако, словно бы сменил привычный «взрослый» ракурс и взглянул на историю трудной любви глазами другой пары, юной – Славы (Илья Ильиных) и Кати (Людмилы Мунировой). В спектакле этот дуэт, благодаря актерской убедительности, не стал второстепенным, напротив, «рифмуясь» с названием театра, «Пять вечеров» стали не только историей о памяти, одиночестве и верности, но и о взрослении. В спектакле вообще многое сложено не столько из прошлого, сколько из впечатлений, что родом из детства. Детства без привязки к хронологии: с каникулами, снеговиками, подглядыванием за птицами, еще не нервной беготней. С ней контрастирует взрослый бег по кругу, так бежит загнанный Ильин (Алексей Рыжков) в начале спектакля то ли от себя, то ли к себе, обкраденный то ли временем, то ли собой.
Спектакль начинается из-за такта. Долгая увертюра призвана настроить слух зрителей на волну пьесы, в которой дорого ценится умение выслушать, расслышать в будничном – сокровенное, «простословном» – невысказанное. Стук, шорохи теней, дворничья возня за окнами, колокольный звон ложки о чашку, созвучная эпохе пересыльных лагерей народная песня «Миленький ты мой…», – здесь нет случайных звуков, а музыка Фаустаса Латенаса правит и, порой, «исправляет» отдельные мизансцены, придавая камерному спектаклю объем и полноту.
«Починят, а как часы идут — это их не интересует», – пусть спектакль и сценическое время внешне условны, а искусственный снег способен эффектно припорошить любые швы, но то, какой вьюгой намело в спектакль стихи Иосифа Бродского объяснить трудно. То ли Ильин творил под псевдонимом Бродского, то ли предугадал строки великого поэта, но два лирических отступления, оба из 60-х годов («Мой голос торопливый и неясный…» и «Воротишься на родину…») выбиваются из спектакля. Эти «приписки» инсценировки грубят сценографии Мариуса Яцовскиса. В ней то «идут белые снеги», то «Снег идет, и всё в смятеньи», то звучит володинское «Прошли и высохли дожди, / снег падает и снова тает. / Казалось, темень впереди. /Но вот вгляжусь – а там светает!», то сквозь нависшие над героем спектакля несгибаемые прутья решетки (то ли летнего, то ли тюремного с/ада), раздается «Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь, / Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу, /По еле заметному следу к теплу и ночлегу…». Поэтических и из прозы жизни ассоциаций не перечесть, но, право же, Бродский в спектакле озвучивается, но не звучит… Как не удается прозвучать в финале кульминационному, выстраданному «Только бы войны не было!..» из-за предшествующей фразе паузы, которую зрители искренне, но поспешно заполняют аплодисментами.
«Рифма – это не важно. Было бы чувство в груди», – полагают в пьесе, тем и рассинхрон отдельных мизансцен и реплик можно оправдать. Не достигнута пока в спектакле ансамблевость, как и баланс в дуэте главных героев. Здесь явной и яркой доминантой служит Нонна Гришаева. Роль Тамары переломная для эстрадного имиджа актрисы. Задача преодолеть свою «карнавальную ночь» (как удалось это сделать когда-то Людмиле Гурченко) Гришаевой решена. Героиня Володина в молодости прозывалась «звездой», глядя на ее исполнительницу, в это веришь. Остается только надеяться, что в «Пяти вечерах», да и в театре вообще, засияют актерские созвездия.
«Разные инквизиторы, гонители, цари – почти все забыты. Только отдельных представителей еще по истории проходят, да и то путают, какой царь после какого шел…», – заключают в спектакле и в зале, в котором «Пять вечеров» становятся неким переговорным пунктом (не случайно там работает одна из героинь) поколений и судеб. Подвигнет он и зрителей на разговор об истории страны в переложении для новой юности. И это одно подтверждает, что пьеса Володина для сцены Мособлтюза приходится «на вырост» не потому, что великовата для здешних подмостков, а затем, что задает новую высокую планку театра. Кажется, именно в ТЮЗах, в отличие от «театров-тузов», еще не забыли, что всегда есть, куда расти.
Фотографи Елены Мартынюк и Евгения Чеснокова
предоставлены администрацией театра
