В КОНЦЕРТНОМ ВПЕЧАТЛЕНИИ

     Без красной строки объявлений и представлений, без «разрешите представить (ся)», без выхода из-за кулис под заготовленные публикой аплодисменты. Они все равно прозвучали. Вспыхнули с первыми аккордами и в них растворились. Перебивать – не хорошо. Но это созданное для нарушений правило – только для публики. Тому же, кто в этот вечер был на сцене, необходимо было перебить театральность происходящего: зал прославленного театра, в нем театральные зрители смотрят на артиста театра. Все происходящее в этих стенах неминуемо (авансом или заслужив) обретает название  «спектакль». Но сегодня на афишах значился «концерт». Стало быть, нужно было эту невольно давящую атмосферу театра преодолеть и выйти на сцену не в роли исполнителя, но исполнителем. Сольный концерт – не моноспектакль, пусть они и подобны, и одинаково подобают именно этому артисту.

Свет погас, публика расселась; последними, как всегда, заняли  места те, кто хотел быть замечен и опознан; третий звонок перешел в тревожный звук настройки инструментов, звук, сулящий и бесповоротный: с момента выхода артиста на сцену – выход остается только у зрителей. Заскользил занавес, зазвучали теперь уже не звуки, но музыка. Заблестели позолотой инструменты, белизной – клавиши, вольготно расположился на сцене оркестр, грянул мотив, в который сперва не поверилось. И затянул песню тот, кто не на авансцене, не посреди сцены, а чуть сбоку, сбив перспективу и тем, найдя лучшую мизансцену (надо все-таки отбросить театральную лексику), примостился. Затянул ту, что десятилетиями (а, кажется, веками) звучит и отзывается, и отзывает куда-то далече, за 101-километры, решетки, колючую проволоку и мороз. «Я помню тот Ванинский порт». Гимн заключенных не одного поколения, припев страны, что широкую дорогу для мечты и для жизни пробивала, а оборачивалась та дорога, частенько Владимиркой. Людей сплавляли как бревна: за преступления страны наказание несет ее народ. По сей день несет груз памяти. Как забыть искалеченных людей и их судьбы, обданные холодом эпохи. То в огонь бросала, то на снег – закаляла как металл, дубила дубинами, повышая износоустойчивость человека как материала. Эта память не зарастает, не залечивается, проступает в глазах внуков, правнуков, прапра…. «Я помню…» и «то, что было не со мной, помню», и, не пережив, не изживу, и не прощу задним числом, не оправдаю, ибо знаю правду (до сих пор не всю, ибо архивы под неусыпным грифом. Не все жертвы похоронены, а документы норовят упокоить, дабы не волновать потомков – «О, сколько нам открытий чудных….». Широкая песня, всеохватная. Вот так начало! Но если вдуматься, начало начал не одного поколения. Это не дань памяти, это даже не тема для разговора, это то, что болит. Народная (и не только потому, что об авторстве спорят по сей день) переходит в авторскую – Сергей Наговицын «Озоновый слой». Снова воронки, бараки, лай, но ни жестом, ни интонацией не всплывает эта вездесущая и всепогллотившая эстетика вокзалов и прокуренного шансона. Есть в репертуаре артиста роль звезды шансона Лорда, в прошлом русского киллера «с судьбой». Образ собирательный. Образ времени и места. Этот персонаж, открывая спектакль как концерт, обращается в зал с «Мы, конечно, сегодня попоем, поговорим, немного пофилософствуем». И, кажется, (впрочем, это заблуждение очень скоро развеивается), что решение этого концерта будет схожим. Но роль и костюм оставлены за сценой театра-приписки спектакля, концерт лишен псевдонимов и масок. Есть драматургия и партитура, но без художественного вымысла. Жизнь надиктовала, не полет фантазии. Слово «сборник» тут неуместно. Сюжет с натуры, знакомый, типовой, для небольшого рассказа в 16песен. Эдакая биография на семи нотах. Страны или Человека? Неважно, они в данном случае совпадут по сути и друг в друге отразятся. Не выковался, но родился не там и не тогда, потому что с умом и талантом. Ощутил себя субъектом во всей полноте, а не объектом переписи населения. Пошел искать по свету. Не для себя, но себя. Познавал и пробовал, терял (не главное) и находил (что-то для главного), перевидал, перечувствовал, пережил почти все жанры. Верил, что найдет. Нет, не верил. Знал. Время все медлило, заставляло ждать своего часа. Ждать деятельно, настойчиво, пользоваться временем, не растворяясь в нем, но с его помощью высвобождая в себе все то, что потом назовут бездонностью. Собственно слово «гений», часто звучащее невпопад и не по адресу, как раз об этом. Об умении выявить сокрытое, вывести это на свет и этим осветить что-то вокруг: «Гений от лат. Genius»дух», также – джинн, араб. جن‎‎ «иджтинан», что означает «скрытность, невидимое сокрытие»».

Звучит песня про «ностальгию, французское слово» — пришлось проделать опыт эмиграции и взглянуть на большое на расстоянии. Здесь в концерт врывается Галич – звучит «Когда я вернусь…» и «Облака». Снова промерзшая память. Она так лучше сохраняется. В финале «Когда я вернусь» не будет вопросительной интонации, какая была у автора. Пелевинское «вечное невозвращение» звучит тут между строк и между линеек нотного стана. Исполнитель вернулся в пенаты изменившимся и неизменным в неизменно пытающиеся измениться пенаты. «Все как было и все не так»: и «слеза несбывшихся надежд» народа-победителя и круглосуточная «темная ночь», которую рассеивает лишь залповый огонь. Не спит ни солдат, ни родная, ни Родина. Родина не спит – любопытно, как время меняло и меняет интонации, обнаруживая новые смыслы. Перепеть зашифрованное в генетическом коде страны наследие Бернеса в непривычной аранжировке, чуждой (свободной) манере – дело рискованное. Тексты песен пропутешествовали во времени и оказались созвучны с нашим глубокопослевоенным, но все-таки не мирным.

    Меняются знаки при ключе и знаки препинания. Тоны, полутоны; тона, полутона. Здесь многоточия в начале строки и тексты выступают на сцену из-за такта. Угадывается, но не озвучивается предыстория каждой песни: почему вписана в этот концерт и почему звучит на этой минуте. Публике не поясняют. Ее лишь пару раз заметят, поздоровавшись, поблагодарив за внимание, низко поклонившись в финале. Ее (публику) не переоценят на протяжении вечера, а уж после концерта и восторженного приема, может быть… – впрочем, не дело человека из публики рассуждать об этом. Публике «подбирают музыку» (звучит «Подберу музыку» из репертуара Яака Йоала). И хотя справа кто-то млеет, покачиваясь в такт мелодии, кто-то сидит, закрыв глаза и уткнувшись в себя, слышится в песне что-то совсем не лирическое, что-то лишенное грез, усталое, мудрое, ко всему готовое: «Если я в жизни упаду, подберет музыка меня»…

   Сразу нескольким выдающимся деятелям приписывают мысль о том, что всякое искусство стремится походить на музыку. Мысль эта верна и без ссылок на авторитеты. Кажется, именно в этой неисчерпаемой череде созвучий и скрыта та «предустановленная гармония». Есть надежда на ее достижимость, ну, или, по крайней мере, стремление к ней. Мы рождаемся в мир звуков, еще не видя мира, но уже предчувствуя и ощущая его. Песня за песней, переборами струн и интонаций, акустическими экспериментами, в темноте зала вспыхивали картины пестрые, живые, объемные как звук. Время метрономом и сердечный пульс – в этот вечер по обе стороны рампы – частый. На пюпитре у исполнителя ноты/тексты, а перед зрителями витают образы. Не все спелось, но все прозвучало. И можно только жалеть о невысказанном и надеяться на продолжение. Что-то растягивалось, что-то сжималось, двоилось (как, например, и это дорогого стоит и многое говорит о человеке – поименная благодарность каждому из музыкантов). Пусть и зазнавался, порой, оркестр, и его приходилось (и удавалось) пересиливать голосом, пусть выведенная голосом мелодия была чище, чем резкое соло саксофона, но все бесспорно удалось и состоялось. Концерт в переводе с итальянского – «гармония», «согласие», которые в свою очередь происходят от латинского глагола, означающего процесс состязания. В самом широком смысле: слова и музыки, исполнителя и оркестра, артиста и зала, песни и предлагаемых для ее исполнения обстоятельств… Концерт как состязание в достижении гармонии, концерт как чередование всех его элементов и участников  в едином и целостном. Кто-то у рампы периодически визжал и свистел от удовольствия и тоже стал частью этого вечера. Никто и ничто не помешало. Лишь в финале продюсер вечера с заготовленной репризой попытался было проанонсировать следующий концерт уже другого исполнителя, но благо слово деликатно взял тот единственный, кто в этот вечер (и этим вечером) заслужил право говорить с этой сцены.

 «Концерт для голоса и сердца» так небесспорно была названа композиция. Такое название трудно оправдать. У Глиэра – концерт для голоса с оркестром, у Казакова – концерт для голоса и саксофона – названия, данные «по факту». Сердце – слово высокотиражное, пульс его учащен. Как бы то ни было, но сердца публики замирали в этот вечер от песен, что пришлись (и прошлись) по сердцу артиста. Концерт рождается из желания поделиться, ведь  столько накопилось в душе и на сердце. Недаром, концерт «дают», как отдают сердце.

    Песни, разложенные на партии для оркестра, собирались воедино голосом, диапазон и сила которого выделили его обладателя из такого явления как «актерская песня». Не нужны здесь эпитеты-прикрытия,  как не нужны они были на афише. «Неукротимый» на ней имеет много разных, от претенциозных до ложных (в данном конкретном случае) коннотаций, слово это можно принять только как намек на то, что у одних струны, у других (укротителей) — хлысты. Намек по мотивам концерта. Если бы не сопутствующая Чехову ирония, то его фразу «Я одушевленное имя существительное! И у меня в душе свой жанр есть!» без всяких подтекстов и преувеличений можно было бы отнести к тому, кто собрал целый зал на свой сольный концерт. Сольный не только потому, что он соло и, как правило, одинок на сцене, но и потому, что соли выстраданного и соли-сути (в значении «в этом вся соль!») было в этот вечер с пуд.

    В небольшом перерыве, где соло ненадолго было отдано оркестру, актер движется по сцене, движется в такт, обходит музыкантов, заслушивается, дирижирует (а он это, диплом свидетельствует, умеет). Стоя и перемещаясь, не глядя в зал, приковывает внимание жестом, движением, спиной, поворотом головы, тенью. Движется по ломаной линии, но направление концерта неуклонно. Тему необнадеживающих надежд продолжает композиция из репертуара Pink Floyd. «High hopes» («Большие надежды») как некий пройденный экватор. Еще один привет из переломных и ломающих 90-х.  Этот непослушный ритм с пластинки/кассеты на навеки невыученном в школе английском отдавал свободой. Чтобы струна зазвучала нужно то закручивать, то ослаблять колки, но с последним на Руси всегда были проблемы, и струны рвались. Музыка подсказывала то, что было непереводимо не как слова, а как категории из другой, «потусторонней» жизни. Песня про молодость, оборвавшуюся колоколами (отличнейшая оркестровка), которые не надо спрашивать, по ком они звонят; о пройденном пути, и том, что осталось за спиной, той, что прямо сейчас выхвачена лучом софита. Собственно, если отсутствие режиссера концерта, порой, давало о себе знать, то работа художника по свету обрела дополнительную смысловую нагрузку.

 «Подумаешь, тоже работа, /— Беспечное это житьё:/ Подслушать у музыки что-то /И выдать, шутя за своё», — рассуждать о параллелях и пересечениях исполнителя и его лирического героя (к появлению которого на сцене сама сцена и обязывает), пусть это останется загадкой или долгоиграющей темой для досуга зрителей-диггеров, ждущих «своей» песни. Судя по числу «браво» в середине концерта, зрители дождались. Звучали уже знакомые и успевшие полюбиться публике песни из телепроекта «Три аккорда» и спектакля МХТ им. А.П. Чехова «Идеальный муж. Комедия». Исполнил артист и песню на иврите, которым овладел в эмиграции и феерическую «Шел трамвай десятый номер», веселую весельем гонимого народа. «Браво!», — прорвалось, не унялось, вырвалось.

  Композиция оказалась круговой. И потому, что начался и закончился концерт аплодисментами, и потому, что завершился песней про «Белую березу», «фирменной» для артиста. В спектакле «Карамазовы» МХТ им. А.П. Чехова его персонаж Федор Павлович Карамазов говорит: «Русская земля крепка березой». В начале концерта публика припоминала лесоповалы, в финале радостно слушала о том, как игриво шелестит листвой дерево, которое испокон веку шло на розги. Эти звучавшие по ТВ и в театре песни и стали финалом вечера – открытым финалом. А значит продолжение следует.

 P.S. Завершился концерт и тут же начался новый – восклицательных знаков внимания: шелест полиэтилена букетов, гром аплодисментов, вал фото, видео, комментариев, лайков и репостов в социальных сетях – свидетельств почтения и причастности. Таков предсказуемый унисон поклонников непредсказуемых артистов. Это и понятно, и приятно, но…скоро.

Фото Александры Дубровской