Не каждый еврейский театр решится в наше время играть на иврите. Но чтобы черпнуть храбрости глоток, наверняка, надо уехать в страну трех морей и трех религий Израиль, и там, на родине Иисуса, основать театр, который в атмосфере древнейшего непрерывно населенного города сможет родиться, вырасти и достойно встретить старость.
От Яффе до Москвы был проложен мост (в пер. «гешер» – мост) после того, как в 2013 Театр им. Маяковского возил в Телль-Авив спектакли «Цену» и «На чемоданах», в результате чего и родилась программа обменных гастролей.
Евгений Арье – бородач, похожий на Хемингуэйя, любит сцену. Здесь, как на картинах Шагала, люди не только ходят, но и летают, а мертвые вовсе не уходят в забытье. Получивший «Золотую маску» и премию Станиславского, почетный доктор Еврейского университета в Иерусалиме, руководитель единственного в своем роде театра в Израиле «Гешер», играющего на двух языках, он привез спектакль Рои Хена по мотивам пьесы С. Анненского «Меж двух миров».
Перед глазами лист с подробным описанием первого и второго акта. Думаешь – не надо, зачем, я сам, я люблю падать в зал с мороза, чтобы, не зная, ни пьесы, ничего, погружаясь во что-то новое с первой секунды. Была бы моя воля, я бы с улицы входил не в фойе, где буфеты, туалеты и разговоры не о том, а сразу в зал. С новыми креслами, с новым художественным воплощением заморского режиссера, со старым паркетом… Включены наушники, не нужно верить, что они не работают на балконах, пожалуйста, тише те, кто еще не окончил школу, Арье завершил вступительную речь, пора…
Занавес-органза раздвигается… Перед нами два лика – огромная, как самурайский щит, луна и маленький человечек. Ханан (Исраэль (Саша) Демидов) стоит на краю приставленной лестницы на крыше синагоги (огромный сосуд, напоминающий аквариум), и безустанно повторяет: «Душа падает вниз», кидая хлеб в тех, кто внизу. А там внизу – не голуби, люди, они призывают его быть с ним, и он спускается, только для того, чтобы повторить сказанное наверху. Что любит так, что душа не на месте, что хочет взять в жены Лею, дочку местного богача Сендера. Но у того уже есть жених на примете, Микве, что «писает оливковым маслом», так что ловить этому чудаку, привязавшему мертвого голубя к больному мальчику? И Ханана выбрасывают из синагоги. Он падает в черную как уголь землю (холмик у левого портала), а аквариум, мир, что не принимает его, закрывается. «Ниспошли на меня потоп», – кричит Ханаан, и льет дождь. Настоящий. И где мы уже – еще в зале или на улице действительно льет? Становится холодно, потому что еще немного, и он утонет в луже и его поделят между собой живые (взяв костюм и ботинки) и мертвые. Последние похожи на клоунов Феллини: здесь и старик с воображаемым граммофоном, держит в руках один рупор от него, мать Леи в красном бархатном платье, часовщик, женщина в смешной итальянской шапке и все с белым налетом на лице, будто играют в японский театр.
Арье показывает иной мир более красочным. Реальность ему видится в черно-белых тонах. Загробный же мир напоминает праздник, туда хочется сходить, как на частную вечеринку, надеть свой самый незаурядный костюм, сломать не один каблук, отдышаться. Кажется, только там есть юмор, европейская музыка, там есть то, что скрыто от реальной жизни. Только они и будут нести цветовую палитру во время двухчасового повествования.
Конечно, есть и другие мертвые, что прячутся за могильными камнями как за щитами. Но они, по всей вероятности, при жизни тоже почти не жили. Трусливы, пусты, скучны, как все. Появляются среди ночи, чтобы погреться при луне, не зная, что ночное светило не греет. Дергаются, как только появляется человек.
Вот Лея (Эфрат Бен-Цур). Она пришла к Ханану. Почему он ничего не сказал ей? «Неужели буква молитвы красивее меня?». Просит отпустить его. Ей надо рожать и быть любимой, ей надо. Она роняет голову на землю, в которой покоится ее возлюбленный, ей снится мама, что плача «Мертвая мама – плохая мама», уводит ее с кладбища, а остальные из кордебалета шутят, что «Лучше хороший мертвый муж, чем плохой живой». Но матери удается увести ее. И на сцене луна, могильные камни светятся как гигантские светлячки, одинокий скрипач играет отнюдь не отпевальную, а нищие пьют за счет Сендера, у которого дочь согласилась выйти замуж. А я думаю: никогда не предполагал, что еврейская музыка так сильно напоминает французский шансон.
Омовение в святой микве. Лея повторяет молитву и входит в воду. Под водой ей является Ханан. Одна вода убила (дождь), другая воскресила. Из зала доносится «И до туда добрался». Кто-то их тех, кто уже окончил школу…
Ханан уверяет, что им удалось справиться – смерти нет. «У кого, что в голове, у тебя диббук, у меня ты». Мертвые женят Ханана и Лею. Праздник проходит тихо, совсем не по-европейски. Вот здесь бы хотелось увидеть размах, этакий приезд гусаров на периферию. Но они сближаются тихо, под иронию чудаков. Мама снимает свое кольцо, Лея одевает. Но это потеря рассудка. Это диббук. Дух, вирус, болезнь, про которую врачи любят пожимать плечами и выписывать «попейте, травки, спите восемь часов», разной степени сложности. Здесь, по всей видимости, крайность – девушка творит невозможное, это не тело, а пластилин.
Если первое действие зазывает дух, то второе призвано прогнать. Но ни Фрида, местная старуха (ведьма), которая все может, ни в Митрополе, экзорцист раввин Азриэль, не способны изгнать диббука. «Если больной хочет жить (в нашем случае не жить), медицина бессильна». Не спасает и сам Ханан, что решает уйти. Но делает это поздно – Лея уходит за ним. Из ее руки вытекает кровь.
Сказка… страшная, местами очень. Здесь зло не кладут на лопатки. Правдивая, с нами такое тоже случалось, и не раз. Мы погибали, возрождались и снова. Мы также карабкались на синагогу, крышу дома, отвесную скалу, чтобы тет-а-тет с луной, солнцем, созвездием признаться в любви. И падали, больно, с увечьями. Но, подлатав раны, все равно возвращались. Падать больно только в самом конце, но сам полет – он стоит того…
Сценография Семена Пастуха точна, музыка Ави Беньямин пугает. Картина разврата синагоги чудовищна. Гарантирую не у одного у меня по спине пробежали мурашки.
Почаще бы в театр Маяковского вселялся диббук – этакий дух погибшего хорошего духовного театра. Дух того мира, в котором мы когда-то жили. Или не мы? Наши родители. А если и не они, то точно кто-то жил, кто создал тот мир, что так уютно вписался в зеркало сцены на Никитской.
Фотографии предоставлены пресс-службой Театра им.Маяковского
