АЛЕНА РЕЗНИК: «ФАЛЬШЬ И РЕМЕСЛЕННИЧЕСТВО ОТВРАТИТЕЛЬНЫ В НАШЕЙ ПРОФЕССИИ»

admin

Ничто не обнажает душу так, как поэзия. И нужно обладать определенной дерзостью, волей и верой, чтобы говорить с современной публикой ее языком. Актриса и певица Алена Резник этими качествами наделена от природы.

  Вечер романса – это Елена Камбурова. Вечер поэзии – Алла Демидова. А музыкально-поэтический спектакль, где одна поющая актриса воссоздает на сцене всю полифонию жизни – с ее страстями и желаниями, ненавистью и любовью, ревностью и прощением – это только Алена Резник.

  За внешней хрупкостью – твердость. В декорациях нет нужды – ставка только на актерское мастерство. Первое впечатление: человек другой эпохи. Но разве могут быть подвержены моде и времени интеллект и пылкость натуры?

  Было бы странно, если бы ее творческий путь сложился просто и прямо. В кино она играет женщин-вамп и бизнес-леди, в театре – характерных старух: режиссеры часто эксплуатируют лишь одну краску в палитре артиста. Зато в авторских моноспектаклях Алена Резник использует свое дарование трагической актрисы на полную мощность.

  Мне кажется, в своем моноспектакле «Потерянные птицы» вы сделали важное открытие: русской поэзии серебряного века свойственна совершенно «испанская страсть». Как вы обнаружили это родство?

  Я всегда любила инструментальную музыку Астора Пьяццоллы, но даже не подозревала, что у него есть вокальные произведения. Судьба же порой сама дает подсказку. Я случайно познакомилась с Галиной Химич, испанистом, педагогом университета Дружбы народов, которая открыла для меня так называемые песни-танго Пьяццоллы. И я до дрожи захотела их петь, причем только на испанском языке, для чего нужно было не просто освоить произношение, но вникнуть в этот удивительный мир, сделав его своим.

  Все истоки творчества – в детстве. Кто наделил вас таким запалом?

   Родители. Папа был талантливейшим художником-самородком, любил Пикассо и Модильяни, работал как экспрессионист и умудрялся доставать на «черном рынке» раритетные книги по искусству, запрещенную литературу. Он был полной противоположностью своему отцу-коммунисту, моему деду, которой тоже был художником, но писал в реалистической манере и одно время возглавлял Омский фонд художников. Первая папина выставка оказалась последней: на нее тут же наложили запрет, картины резались и выбрасывались в окно. Искусство находилось тогда под цензурой партии и КГБ, госзаказ был только на соцреализм, а все прочее принималось враждебно. Даже у своих родителей папа так и не нашел понимания. Уже после его ухода из жизни, бабушка мне говорила: «Твой отец не был художником!» Ну а я лишь годы спустя поняла, какой это был человек! Он не мог приспособиться к реальности, да никогда и не стремился к этому. Читал Элюара, Соложеницына, Кафку, ходил вместе с мамой на закрытые показы: Тарковский, Бергман… А еще у него была страсть к симфонической музыке. Он собрал огромную фонотеку от Баха до Стравинского. Возвращаясь из школы, я слышала дома Бетховена или Шнитке, а отец сидел на кухне, курил и писал маслом картины. К сожалению, у нас в семье сохранились только три его работы: он их либо дарил друзьям, либо уничтожал.

  Думаю, что меня как личность сформировал творческий бунт отца против всего пошлого, обыденного, стандартного. А от мамы я взяла голос и жизненную энергию. Она была ведущим диктором на омском телевидении. Когда мы шли по улице, с ней многие здоровались. Анну Резник знали в Омске все, ее просто обожали! Я приходила на телестудию, сидела тихо как мышь в аппаратной и наблюдала за мамой на экране, слушала ее роскошного тембра голос. И если папа был человеком закрытым, интровертом, то мама – это солнце, обаяние и распахнутость миру!

  Вас могло бросить в сторону тележурналистики или рисования. Почему же театр?

  У родителей был театральный круг общения, меня часто водили на спектакли, подростком отдали в музыкальную школу на класс гитары. Я занималась в вокальном ансамбле «Жаворонок», пела всегда и всюду, сколько себя помню, но хотела быть не певицей, а только драматической артисткой! Эта мечта прочно засела во мне с детства.

  Поступление далось безболезненно?

  Что вы! Я поступила в Школу-студию МХАТ только с третьего раза. Доходила до второго тура и выслушивала: девушка, у вас не соответствие внутренних и внешних данных. Сейчас понимаю, что это просто формулировка вежливого отказа. А тогда мучилась: что не так? Недавно узнала, что мой однокурсник Андрей Панин вообще поступил только с четвертого раза. Ему говорили: куда ты с таким лицом, не надо тебе в артисты!

   И как же вы провели эти два «провальных» года?

  Мне было семнадцать, когда после первой «осечки» я вернулась в Омск и два месяца работала курьером в типографии. И вдруг мама говорит: «Хочешь няней в московскую театральную семью: там режиссер, он тебя подготовит?!» Я была тепличным ребенком, всего боялась. Но упертость победила. Так я попала в семью Иосифа Леонидовича Райхельгауза, который в ту пору работал в театре «Современник», и стала смотреть за его трехлетней дочкой Машей.

  Вот так поворот! Недавно Маша дебютировала как театральный художник в «Записках русского путешественника».

  А я восемь месяцев кормила ее кашей. Готовить научилась у жены Иосифа Леонидовича Марины, была у них вроде второго ребенка – такая полноватая грустная девочка. Иосиф Леонидович шутил: «Алена, зачем тебе в артистки, у тебя так здорово рыба получается!» Я расстраивалась. Да и занятия с ним при поступлении тоже не помогли. Зато Райхельгауз напророчил мне вокальную стезю, сказав, что певица из меня все-таки может получиться. Я ведь приехала в Москву с гитарой и все время пела.

  После второй «осечки» мыла полы в Омском драматическом театре, смотрела там все спектакли и репетиции, где и познакомилась с Геннадием Тростянецким, блестящим режиссером и прекрасным педагогом. Сейчас он работает в Санкт-Петербурге и за рубежом. Благодаря ему Омский Академический драматический театр гремел в восьмидесятые годы, считался одним из ведущих в стране. Он сумел разглядеть во мне что-то «стержневое». Несмотря на мою подростковую зажатость, дал для работы чеховский рассказ «Лошадиная фамилия». И я стала читать его так, что зрители смеялись до колик. Он угадал во мне комедийные резервы, острохарактерную сущность, открыл другие возможности моего актерского диапазона, заставив читать драматичное цветаевское стихотворение «Кабы нас с тобой, да судьба свела…». Именно тогда проявилось во мне то героическое нутро, которое сейчас стало осью моих концертов. На этом стыке комического, острохарактерного и трагедийного я и поступила на курс Александра Калягина. А в моем дипломе – росписи трех замечательных артистов: Смоктуновского, Табакова и Калягина. В дипломном спектакле я играла Полину Андреевну в «Чайке» – возрастную характерную роль. А потом мы, студенты, подходили к Смоктуновскому за напутственным словом. Он похлопал меня по плечу и сказал: «Алена, вы будете играть позже». Видимо, прогноз сбывается.

  Вы упомянули вашего сокурсника Андрея Панина. Каким его помните?

  Большим Артистом! Его дар всеми ощущался с первого курса. Недавно увидела с ним потрясающий фильм – «Апельсиновый сок», не отпускает… Хотя долгое время Андрея знала лишь театральная публика по спектаклям МХАТа. Он был и прекрасным художником. Я любила наблюдать, как он рисует. На лекциях вроде «истории КПСС» старалась сесть рядом или за его спиной. Он делал быстрые точные карандашные этюды в стиле Босха или Дали. Мы все очень болезненно восприняли его уход в прошлом году. Может быть, жена Андрея устроит его выставку, наверняка у него осталось много работ?

  Каково вам было в художественном потоке театра «Сатирикон», куда вас пригласили после института?

  После четырнадцати лет служения в «Сатириконе» у меня остались только светлые воспоминания: театр-дом, театр-пахота. Выражаясь любимой фразой Константина Аркадьевича, мы работали «на разрыв аорты»: с десяти утра – репетиция, потом разминка и спектакль. В таком режиме – много лет. В «Сатириконе» тогда действительно была атмосфера театра-семьи. Если до нас долетали истории о закулисных интригах в московских театрах, мы воспринимали их как отголоски какого-то другого мира. У нас было взаимное уважение, постоянные сборища, песни, «капустники»…

  Что вы вынесли из общения с Константином Райкиным?

  Высочайший профессионализм и фантастическую работоспособность. Талант без дисциплины – ничто. Он находится в вечном стремлении к идеалу, поэтому работает с завышением планки. Еще одна его фраза: «Чтобы Бог вас заметил – надо подпрыгивать, стремиться быть лучше в десять раз, тогда, возможно, удастся стать лучше вполовину». Он фанат театра, остальное – по боку. Когда ты с ним на одной шахматной доске, это трудно, почти невыносимо. Но им нельзя не восхищаться. В спектакле «Великолепный рогоносец» мы с Галей Даниловой играли горластых фламандских крестьянок. И был момент, где нужно кричать на главную героиню «на разрыв связок и сердца». А я – певица. На одной репетиции решила чуть-чуть себя поберечь и слегка притушила голос. Константин Аркадьевич вызвал меня к себе: «Алена, вот этого я бы не хотел. Либо ты все делаешь на чистом сливочном масле, либо не делаешь этого вообще». И я, теряя голос, сипела, хрипела. «Сатирикон» – это школа! И теперь мне бьет в глаза, когда вижу, что какой-то актер на сцене себя бережет, не рвет сердце, не распахивается. Фальшь и ремесленничество отвратительны в нашей профессии.

  «Великолепный рогоносец» – спектакль в постановке Петра Фоменко?

  Да. Мне посчастливилось соприкоснуться с этим уникальным режиссером. Для него было важно, чтобы актеры на репетициях шли «от себя, по живому»! Он совсем иного склада, чем Константин Райкин, который работает с показа: таков его личный темперамент. Есть артисты, которые берут от него форму, и все у них получается великолепно. Для меня же театр делится на «постановочный», как, например, у Юрия Любимова, где железный каркас и яркая форма, и театр живой, теплый, где актеры импровизируют. Я отношусь к тем артистам, которые могут раскрыть свою душу и тем взять зал.

  Перейти к Петру Фоменко не пытались?

  Туда попасть было невозможно, труппа целиком – его курс, закрытая история.

  Как вы жили с тем, что ваша природа иная, чем у режиссера?

  В сценической массовке годами киснут артисты, которые, уйдя из театра, становятся кинозвездами. Но у Константина Аркадьевича массовка – это действующее лицо. Он любит массовые зрелища. И всегда внушал: «Не смейте скучать, работайте! Глаз зрителя стрельнет, остановится на человеке, который «отсутствует» – и спектакль рухнет!» Я считала ниже своего достоинства «скучать» и всегда что-то придумывала. Мы играли «Шантеклера», который пришел посмотреть Юрий Бутусов, талантливейший режиссер современности, чтобы выбрать артистов на свой новый спектакль «Макбет» Ионеско. В буфете ко мне подсаживается Райкин: «Алена, у меня две новости, хорошая и плохая: Бутусов после просмотра хотел занять тебя в своем спектакле, а я сказал, что ты беременна». Не судьба, подумала я и ушла в свободное плавание.

  Сцену иногда сравнивают с наркотиком. Вы чувствуете себя в сценической зависимости?

  А как же иначе? Если не отдавать то, что копится внутри, можно заболеть, сойти с ума. В театре я растрачивала ничтожную толику своих актерских запасов, и эта нереализованность сжималась пружиной. А если пружину долго сдерживать, она выстрелит неожиданно. Я стала лауреатом конкурса актерской песни имени Андрея Миронова. И Елена Камбурова, которая была в жюри, дала мне совет: делайте сольный концерт. С позволения Константина Аркадьевича у меня появилась площадка – малая сцена «Сатирикона». Я подготовила концертную программу «Мираж любви», потом «Бессонницу» с помощью режиссера Юрия Зубкова, ученика Эфроса. Юрий Львович давал мне такие задачи, которые каждый номер превращали в «айсберг». Все было увязано в единую драматургию, и у публики возникало ощущение полноты действия. Я пела, читала стихи, прозу, причем, обыгрывала даже смену костюма: из-за кулис читала кусок из романа Макса Фриша о том, как человек идет за мечтой к горизонту, а горизонт все удаляется… Использовались световая и звуковая партитуры. И пресса сама назвала мои концерты моноспектаклями.

 Вашей лирической героине свойственна большая эмоциональность. Вы явно отдаете предпочтение поэзии Цветаевой. Ахматова вам кажется «холодной»?

  Только недавно узнала, что любители поэзии делят себя на «цветаевских» и «ахматовских». Конечно, это два разных мироощущения. И я абсолютно цветаевская. Мне близок ее темперамент, глубина мысли, страстность! Я ощущала и эмоциональное родство Цветаевой и Пьяццоллы. Но долго не могла понять, как их связать на сцене. А потом меня осенило: Кармен! Я читаю стихи про Кармен и пою на испанском языке музыку Пьяццоллы. И эта мощная спайка дает пружину на весь концерт.

  Спектакль «Потерянные птицы» задумывался как гимн русскому «серебряному веку»?

  Да, но в искусстве это не исключительно русский феномен. Гарсиа Лорка и Марина Цветаева – современники. Астор Пьяццолла родился на исходе серебряного века, в 1921 году. И в его биографии, в его личности можно найти параллели с Лоркой и Цветаевой… Все очень тонко связано. Искусство, даже если им пренебрегать, окутывает планету невидимым слоем. Просто в некоторых местах этот слой время от времени прорывается, и образуется нечто вроде озоновой дыры. Значит, кто-то должен эти пробелы восстанавливать. Людей нужно воспитывать, а не развращать и отуплять. В Европе площади запружены толпами слушателей симфонической музыки. А у нас, мне говорят, люди слишком тяжело работают, чтобы со сцены или с экранов телевизоров им «докучали» драмой или, не дай Бог, трагедией. На моих концертах молодежь слушает романсы с изумлением, подростки, может быть, впервые проникаются поэзией, не ожидая, что она может так брать за сердце.

  Ваши спектакли идут на сцене Центра Владимира Высоцкого на Таганке. Это совпадение, что вы выступаете в Доме Поэта?

  Высоцкий с юности был моей путеводной звездой. У меня в репертуаре есть две его песни: «Беда» и «Бокал». Судьба сама вывела меня на эту сцену, которая стала мне родной. Мне кажется, Владимир Семенович принял и в каком-то смысле благословил мои несовременные устремления. Действительно, к чему мне подстраиваться под современную моду, пытаться себя ломать? Нужно, чтобы кто-то и в наше время пел словами Цветаевой, Лорки, Мандельштама о чем-то очень важном! Как-то случайно открыла для себя стихотворение Мандельштама: «Я вздрагиваю от холода, мне хочется онеметь. А в небе танцует золото, приказывает мне петь». И подумала: «А ведь я могу с полным правом сказать это и о себе». Когда все вокруг стремится к самоуничтожению, мое призвание требует жить, петь и идти туда, куда ведет меня моя планида.

Планиду актрисы и певицы
постигала Татьяна Короткова
         Фото Юрия Лукина, Романа Горелова,
Андрея Ткаченко

Author

Поделиться: