«ВИШНЕВЫЙ САД». ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

admin

Режиссеру Люку Персевалю удалось сделать то, над чем многие постановщики ломают голову целыми годами. Он упаковал всю идею своего спектакля в одной сцене, длиной в минуту. Если бы не регламент, думаю, режиссер бы показал только ее и закончил бы спектакль.

  К слову, длилось действие всего 1.40, что для «Вишневого сада» большая редкость. Это был самый яркий и потрясающий финал, который я видела за свою скромную театральную жизнь. Поэтому ему я уделю наибольшее внимание и обязательно опишу все в деталях. Но все по порядку.

  «Вишневый сад» долго не начинался. После того, как элитная публика уселась – а были одни сплошь звезды, именитые критики, режиссеры, от корифеев до Серебрянникова – на сцену вышли актеры и заняли места на стульях в линейку, лицом к зрителям. Чеховские герои и не чеховские вовсе, отстраненно смотрят в зал. Тишина. Это длится минут десять. Затем терпение публики не выдерживает, из разных уголков зала доносится раздражительное покашливание, которое набирая обороты, становится все более невыносимым. Актеры продолжают молчать и сидеть неподвижно. Мертвая точка действия. Молодой Фирс начинает медленное шествие за спинами героев и каждый шаг отсчитывает в обратном порядке, начиная со ста. Создается впечатление: «Наверное, когда досчитает до одного, тогда и закончится спектакль». Но нет. Цифры постоянно возвращаются и ходят по «кругу», что для чеховской драматургии вполне закономерно. Затем раздадутся диалоги, живая музыка 70-х (около задника сидит исполнитель за синтезатором) и герои закружатся в импровизационном вальсе, пойдут разговоры, смех, споры. Атмосфера эдакого ретро-кафе. Ее поддерживают и огромные, светящиеся, круглые плафоны. На темном фоне они особенно выделяются, а сцена напоминает полотно в горошек или волшебную картинку с постановок Лепажа.

  В центре внимания, конечно, Раневская. Ее играет обаятельная Барбара Нюсс. Она как школьница – в плиссированной черной юбке до колена и такого же цвета блузке. Возраст Раневской выдает только лицо и прокуренный, старческий голос с легкой хрипотцой. Но глаза подвижные как у ребенка, наивные и улыбающиеся. Это не гранд-дама, изысканная, статная парижанка, которая меняет туалеты каждые пять минут и красуется собой. Раневская Персеваля похожа на высушенный чернослив. Она небольшого роста, хрупкая, где-то даже жалкая и почти все время проводит с сигаретой. Того и гляди она сейчас упадет и рассыплется, как старое имение. По ней нельзя сказать, что она прожигала жизнь и срывала цветы удовольствия, скорее искала простого счастья, которое нашла в имении. Как бы то ни было, здесь уютно и тепло. Пока оно живо, здесь можно погреться и выдохнуть, чтобы набравшись сил бежать дальше. Это ее отдушина.

Der Kirschgarten von Anton Tschechow Fassung von Luk Perceval Copyright by Armin Smailovic

  Сами персонажи, хоть и адаптированы под современных, но выглядят старомодно. Одежда на них родом из 70-х – платьица, брючки, галстучки. Все их разговоры, переживания инфантильны и неинтересны, потому что пахнут прошлым. Так, впрочем, было во многих спектаклях по Чехову, но здесь герои как сосед по подъезду, который вроде бы и живет в настоящем, но до сих пор носит клеш и слушает «Песняров». Я против них ничего не имею, но это не значит, что на другую музыку стоит закрывать глаза и всю жизнь носить широкие брюки. В этом есть какая-то ущербность, ограниченность и ощущение застойного аквариума. Вода там только зеленеет и гниет. Чтобы они не делали — все это невыносимо скучно. Да и сами актеры относятся к персонажам иронически, за исключением, пожалуй, Раневской. Только Лопахин, который все время хочет распродать имение на рапсовое поле и получать прибыль от продажи биотоплива, смог бы вписаться в современную инфраструктуру жизни. Он деловой, прикован к мобильному телефону, то и дело извиняется и прерывается на разговоры. Выглядит презентабельно в своем костюме, хотя такое прочтение вполне предсказуемо и избито. Только в любви он по-прежнему неловок, но это скорее опять-таки от инфантильности. Да и нужно ли ему это? Вот вопрос. Парадокс существования героев в подобной атмосфере вылился в интересном образе Яши. Бестолковый «понторез», извините за сленг, по-другому не скажешь. Двухметровый детина в обтягивающих лосинах, шпильках, клубном пиджаке металлического цвета и солнечных очках почти все действие безмолвствует. Этот гермафродитоподобный персонаж – концентрация внутренней пустоты в стразах. Чем больше человек заботиться о своем внешнем виде, тем меньше остается за душой. Но, конечно же, все в меру. Это не значит, что бомжи самые одухотворенные люди.

  Диалоги как будто вырваны из текста. Они между собой почти не связаны и представляют жалкие куски. Не зная сюжета «Вишневого сада», трудно понять что происходит, но именно на это и рассчитывал Персеваль. Как таковая «классика» его не интересует. Он специально выворачивает наизнанку произведение, прошедшее закалку временем, и проверяет его на прочность. Изменится ли что-то в произведении, если его перевернуть с ног на голову? Оно останется таким же великим? Режиссер разбирает хрестоматийные истории как опытный патологоанатом, вычленяя что-то определенное, безжалостно кромсая текст великих.

  За всей этой мишурой и ново-европейским слогом режиссера следует абсолютно неожиданный финал. Для начала скажу, что на протяжении всего действия Раневская повторяет одни и те же фразы про дом, сына, вишневый сад, маму. Время от времени прерываясь на вальс с Фирсом. Ее речитатив иллюстрирует спектакль, он как невидимый фон. Зрительская память все время отпечатывает по эффекту 25-ого кадра мысли Раневской. Дом, сын, вишневый сад, мама… И опять – дом, сын, вишневый сад, мама… Все быстрее и быстрее подводя нас к очевидному финалу.

Der Kirschgarten von Anton Tschechow Fassung von Luk Perceval Copyright by Armin Smailovic

  Итак. Герои замолчали и опять заняли свои места на «линейке» перед зрителем. Смолкла музыка, замер синтезатор, наступила тишина, как и в начале спектакля. Приглушен свет больших шаров. «Кафе» исчезло. Все погрузилось в вакуум, черную дыру вселенной, в пространстве только две фигуры. Это сильно настораживает и беспокоит. Фирс приглашает Раневскую на вальс. Они безмолвно совершают два круга вальса, слышна только мягкая поступь танцующих. Раз, два, три… Раз, два, три… Элегантный партнер останавливается спиной к зрителям и кладет руку своей партнерши на плечо. Кисть не слушается и безжизненно повисает в воздухе. Затем он проделывает это еще раз. Рука опять падает вниз. Напомню, все это происходит практически в гробовой тишине. Это прилагательное не зря здесь, рождается ощущение фатальной безысходности. Тогда он легко подхватывает обмякшее тело партнерши. Ее последний смех. Прозрачный и легкий. Раневская умирает. Резко гаснет свет. Неожиданно.

  Так неожиданно уходит человек из жизни, так неожиданно наступает пустота, с которой приходится мириться один на один. Не слышно звука топора, никто не собирает чемоданы, чтобы уехать, никто не забывает Фирса и не заколачивает окна родового дома. С продажей имения не стало и Раневской. От простоты решения финала, граничащей с гениальностью, захватывает дух. Персеваль оставляет зрителя один на один с этой трагедией. Возникает чувство растерянности и приятного потрясения. Как-то аплодировать после этого не хочется. Наоборот, есть большое желание додумать чью-то так неожиданно оборвавшуюся судьбу.

  В тишине и темноте, еще не совсем поняв, что происходит, неожиданно для себя я услышала свой голос: «Браво!»

«Все гениальное просто!» – в этом еще раз убедилась Анна Коваева
Фотографии с сайта театра Талия, Германия

Author

Поделиться: