Иногда кажется, что есть пьесы, которые все знают наизусть. Даже те, кто не ходит в театр. Вот, например, «Гамлет». Сюжет о не особо удавшейся благородной мести датского принца своему дяде знают даже те, кто Шекспира в руки не брал, а монолог «быть или не быть» известен в массе вариаций, зачастую не имеющих к изначальной никакого отношения. Есть ещё отдельные Гамлеты — Иннокентий Смоктуновский, Виктор Авилов, особенно Владимир Высоцкий. Так что жаловаться пьесе не на что. Разве что иногда ставят пореже, а потом вдруг опять почаще. Но это, в общем-то, судьба всех театральных пьес. Но в XXI веке случилось с датским принцем неожиданное происшествие.
На сценографическом факультете Российского института театрального искусства режиссёр Алексей Левинский поставил спектакль «Гамлет. Фрагменты» по Уильяму Шекспиру со студентами — будущими художниками. Люди, мыслящие образами и символами, сыграли в крошечном учебном зале сновидчески-призрачную и безжалостную историю о человеке внутри катастрофы.
У режиссёра Левинского, среди прочего, есть одна особенность — как-то между делом, абсолютно точно попадать в суть времени и причину происходящего вокруг, но делать это с очень тихой, даже задумчивой, интонацией. От этого звук катастрофы становится еще оглушительнее, а масштабы разрушений — очевиднее. И всегда оставлять маленький зазор: всё происходящее — театральная игра. В эту лакуну обычно помещается сочувствие и надежда.
Студенческий «Гамлет» обшарпан, скромен и повседневен — все участники одеты в самую обычную одежду, кто-то даже в раздражающем красном комбезе. И оттого происходящее особенно болезненно — накрыло всех. Текст хорошо, если помнят, а то и вовсе читают с листа. От этого возникает путаница и сбивчивость — какой смысл в словах, и, главное, — зачем их произносить. Никаких эмоций, всё очень сдержанно, только ритм всё время убыстряется, дело стремительно близится к финалу, и тонкая, светловолосая Смерть, она же Призрак Отца, периодически позванивает в колокольчик, и в наэлектризованном пространстве на секунду веет отрезвляющим, успокоительным холодом. А на сцене — неловкие, нескладные, красивые дети постепенно допускают в себя мысль о том, что перестанут быть такими как раньше. И больше такими как раньше не будут никогда.
Реплики героев перемешаны, разделены между всеми. Каждый немного Гамлет и чуть-чуть Клавдий, и все понемногу сходят с ума, как Офелия, от нелогичности и неправильности происходящего. Персонажи перекидываются фразами, жонглируют словами, меняются ролями так стремительно, что в какой-то момент исчезает разделение — и все превращаются в единый хор. И вот он-то и портит датскому принцу всю месть. Потому что шекспировская история в эстетике «бедного» театра превращается в классическую античную с беззащитностью и бедностью, которая есть двойник сиротства человека перед неотвратимо-божественным. И уже хор поведает, чем кончится дело и что ничего изменить нельзя. И не стоит обманываться тем, что участники истории рассказывают только ее фрагменты.
Спектакль играют в полукруглом маленьком зальчике с белыми стенами и двумя колоннами, чем-то неуловимо напоминающем то ли древнегреческую орхестру, то ли зал шекспировского «Глобуса». Один раз распахнется окно, напоминая о Дании-тюрьме, но за ним — стена соседнего здания. Людям нечего противопоставить душному маленькому пространству Эльсинора. Но и сдаться они не могут. И в этом трагедия. Действовать — бессмысленно, не действовать — нельзя. Если все мы немного Гамлет, то нужно идти чинить мир, но какой в этом толк, если все попытки обречены на неудачу. Смысл потерян, но без него невозможно. Вопрос — как с этим быть — остаётся открытым. В «Гамлет. Фрагменты» все герои очень молоды, быть может, поэтому пытаются спорить и сопротивляться. Но молодость не очень богата на опыт, и как починить развалившийся, сломанный и перевернувшийся мир не знает никто. Но нет в спектакле и возрастных персонажей — все одинаково беспомощны и для всех всё случилось впервые. И теперь, перед лицом свершившегося, они — дети. И тут в спектакле случается первый, ещё очень робкий приступ сострадания.
В этом «Гамлете» нет катарсиса, смерть — не выход и не облегчение, и, в то же время, обязательный элемент театральной игры. И есть надежда, что Гораций расскажет кому-то о попытке противостоять безумию. Это уже немало. Может быть, это — единственное, на что вообще стоит рассчитывать. И, возможно, на сострадание.
