АЛЕКСАНДР БОБРОВСКИЙ: «ВРЯД ЛИ ТЕАТР ДОЛЖЕН УЧИТЬ. ТЕАТР ДОЛЖЕН ПРИВЛЕКАТЬ»

Анастасия Моисеева

На фото - Александр Бобровский © пресс-служба / Театр им. Моссовета
На фото — Александр Бобровский © пресс-служба / Театр им. Моссовета 

В конце октября в Театре им. Моссовета вышла премьера Евгения Марчелли «Жестокие игры», одну из ролей в которой сыграл герой этого интервью. О новом спектакле, его актуальности в наше время, своём персонаже, работе с Евгением Марчелли и о том, зачем нужен театр, с Александром Бобровским поговорила наша дебютантка Анастасия Моисеева. 

«Жестокие игры» были написаны в 1978 году. Это было другое время, другая страна, другие люди. Чем актуальна эта история в новом веке?

Понимаете, по моему глубокому убеждению, человек не изменился с первобытнообщинного строя. Страсти остались точно такими же, что были и тогда. Возьмите сейчас любое племя, страсти будут теми же. Антураж поменялся, появились дополнительные гаджеты, но человек остался человеком. Он никогда не меняется. Его божья суть осталась неизменной. Поэтому я думаю, что они актуальны в любое время. Просто здесь необходим талант режиссёра, талант художника, который сможет это изобразить и отобразить в том виде, в котором это будет звучать в настоящее время.

Получается, что люди играли в жестокие игры тогда, продолжают играть сейчас. Есть выход из этого замкнутого круга?

Для меня есть только один и сейчас многие приходят к нему же. Для меня это – вера в её самом обширном смысле: вера в человека, вера в обстоятельства, в мир, в жизнь, в любовь. Если она стопроцентная, то есть возможность вырваться, а может быть даже и не попасть в такую ситуацию.

Самая последняя сцена в спектакле у Никиты с Нелей – там всё-таки загорается этот маленький лучик того, что может быть у них всё наконец-то закончилось и начнется другая более правильная жизнь.

Что за человек Константинов?

Как мне кажется, это человек, который всю свою жизнь жил для себя. И потом, когда он оказался ненужным никому, ни людям, ни обществу, ни профессии, никому вообще, он вдруг остановился. Чаще всего такое понимание приходит к человеку ночью или вечером, когда он остается совсем один и глядит в темноту, в пустоту или в потолок. И ему пришло вдруг, что он один и у него никого нет, кроме сына. Это маленькая капелька его крови, которая живёт и не общается с ним. Это результат его жизни. И ответственность за то, что он получает, каким является, как к нему относится его сын, полностью лежит на нём. И это попытка вернуться туда и исправить что-то, а он понимает, что он сделать этого не может. И он пытается в нынешней ситуации как-то размазать себя, заняться самоистязанием. На самом деле, сидеть, когда тебе откровенно говорят, кто ты, что ты, и слушать это, умиляться и внутренне соглашаться, что он этого достоин, что он достоин такого обращения. Это искреннее, истинное раскаяние. И за это раскаяние, кстати, так получается у Арбузова, что, в конце, сын говорит, что хорошо, я даю тебе ещё один шанс.

В одном из интервью вы говорили, что в любой роли нужно найти комическое, тогда она будет раскрыта полностью. Есть ли комическое в Константинове?

Есть, безусловно. Это одежда, его фигура. Фигура не вполне нормального человека. Мы редко таких людей видим или редко обращаем на них внимание в жизни. Нелепые очки, нелепый разговор, который не клеится. Я в этом пытался найти какой-то если не юмор, то улыбку, чтобы всё-таки это был не террористический образ, а миролюбивый.

Как вам работалось с Евгением Марчелли?
Восхитительно. Я так соскучился по такой работе. Искренне. Я многим моим ребятам говорил, что мне это напомнило мою давнишнюю работу с Петром Наумовичем Фоменко, когда мы делали «Калигулу», здесь, в театре Моссовета. Когда я понимал, что это не режиссёр. Мы с ним вместе соавторы, мы придумываем этого человека. Мы его вытворяем. Конечно же, потом, когда я, например, даю интервью, я говорю, что это я придумал. На самом деле, это всё придумал режиссёр. Просто он сделал такой фантастический фокус, что это получилось. И у меня полное ощущение, что получилось это вместе со мной. И мне очень хочется думать, что это действительно так.

Кто из режиссёров, с которыми вы работали, запомнился вам ярче всего?

Я не могу кого-то выделить одного. Я всегда говорил, и я искренне так думаю, что я – это глина. Как глина для гончара или скульптора, но я – очень хорошая глина, пластичная. И я буду делать всё, чтобы режиссёру было удобно со мной работать. Поэтому я у всех режиссёров чему-то учился.

Вообще, я очень люблю учиться. В театральном училище, например, я, как губка, впитывал в себя всё, абсолютно всё. Потом в течение жизни, естественно, какие-то вещи отсеются, какие-то забудутся, а что-то останется. И это что-то самое дорогое. Это как мыть золото. Перелопатить куб земли ради одной крупинки. Это здорово.

У вас интересный многогранный нетеатральный опыт (станко-инструментальный техникум, работа на заводе, увлечение рыбалкой). Как он вам помогает в профессии?

Безусловно, помогает. Но это всё на уровне подсознания происходит. Сказать, что я специально сижу и думаю, как рассчитать эпюру, нагрузки или ещё что-то, нельзя, конечно же. Но на уровне подсознания, конечно, помогает.

Вы были на гастролях в Германии с чеховской трилогией Андрея Кончаловского? Есть ли отличия между русским и немецким зрителем?

Вы знаете, отличий нет. Если это крепкая постановка, если это хорошая постановка, она понятна всем. Иногда даже без перевода. Например, у нас был спектакль «Дорогая Елена Сергеевна» очень давно, когда я только поступил в театр. И мы с ним довольно много поездили. У нас были очень большие гастроли в Америке, где мы играли его на русском языке, без синхронного перевода, без бегущей строки. Перед началом выходил наш режиссёр Евгений Лазарев и рассказывал синопсис, просто кратко описывал, что происходит на сцене. И мы начинали работать. Аплодисменты и реакция были точно такие, как у русского зрителя. Хотя большинство там было американцев, которые не понимают языка. Это был единственный спектакль в моей жизни, который сам родился, прожил свою жизнь вместе с нами, и благополучно отошёл в мир иной, без каких-либо волевых решений. Его можно было играть где угодно. Мы играли его, реально, в школьном классе. Когда здесь была доска, там была штора. Я уходил за штору, как будто я ушёл со сцены. Мы играли, и реакция была абсолютно идентичной, если бы это происходило в зрительном зале.

Как вы думаете, театр сейчас должен воспитывать зрителя или развлекать?

Трудный вопрос. Я думаю, театр просто должен быть. Желательно, хорошим. Ведь театр – это что? Это высказывание группы людей о каком-то событии, будь то пьеса, рассказ, ситуация. И высказывание этих людей будет прямо пропорционально тому, что происходит вокруг. Можно показать нашу жизнь смешной, можно показать трагической. Ведь театр – это отражение нашей жизни, хотим мы этого или не хотим, именно социальной жизни.

Вряд ли театр должен учить. Театр должен привлекать. Знаете, у меня был друг превосходный, Вадим Проданов, и он сказал, никогда нельзя держать зрителя вот так – за подбородок, — потому что он может повернуть голову и всё, ты его больше не держишь. Зрителя нужно хватать за затылок, чтобы он не мог никуда отвернуться. Вот это задача театра. Взять зрителя и пообщаться с ним. Именно взять.

Я восхищаюсь площадными актёрами на Западе. Два артиста могут привлечь внимание группы людей, и те никуда не отойдут. Их ведь никто не огораживает стенками, не светит прожекторами. Они просто вдвоём работают. Искренне.

Театру необходим зритель, поэтому его надо заинтересовать и удержать. А уж что театр вложит в их головы, это зависит в большей степени от самих зрителей, их развития, интеллекта.

Зрителю театр тоже необходим…

Мне тоже так кажется. И ведь это же, на самом деле, очень клёво, если так подумать, что ты приходишь на спектакль и видишь единственное в своем роде. Второй раз такого не увидит никто, кроме тебя.

Кино в этом плане гораздо примитивней для меня, потому что в кино берётся какая-то одна тема, снимается 20-30 дублей, находится более-менее выигрышный. Потом в кино от актёра ничего не зависит. Вернее, зависит процентов 15-20. Всё остальное: режиссёр, свет, камера, оператор, монтаж.

У меня с кино не получилось, и я, честно говоря, не очень жалею. Потому что в театре я богаче. В театре, как раз, я имею возможность, допустим, опробовать что-то на зрителе сегодня и понять, что вот это, например, слабовато, надо чуть-чуть усилить. На следующем спектакле я усиливаю, проверяю себя. Но это уже совсем тонкая работа. Но в театре я имею такую возможность, а в кино нет. Вот как сняли тебя, так ты и будешь лежать там 20 лет, 30 лет. Ты будешь один и тот же.

На фото — Александр Бобровский © пресс-служба / Театр им. Моссовета

Какой ваш самый сильный актёрский страх?

Опоздать на спектакль. Не прийти, просмотреть. Это самое жуткое, что только может быть, мне кажется. Когда билеты проданы, партнёры готовы, а тебя нет. Это катастрофа.

Что поддерживало вас как актёра в сложное пандемийное время?

У меня столько интересов. Я очень увлекающийся человек. Я увлекся такой программой для видеомонтажа – называется DaVinci Resolve. Она работает с 3D моделями. Я увлекаюсь этим и очень сильно туда погружаюсь. И я реально учусь. Я сижу, учусь и думаю: «А зачем тебе это, Саша, нужно?» И я не могу ответить на этот вопрос. Я не знаю. Но меня накрывает, и я плыву туда.

Потом я очень люблю работать с землей: копать что-то, строить. Как некоторые меня здесь называют, я рукастый. Я люблю делать всё своими руками, потому что хочешь, чтобы было хорошо, сделай это сам. И если что-то вдруг возникает в любой сфере, кроме электричества. Электричества я просто побаиваюсь, потому что может ударить током. Хотя всё равно лезу туда. Бьёт током, но я лезу. Есть проблема, я начинаю её изучать. Я могу заплатить деньги, приедут люди и сделают. Но я хочу сделать это сам. Может, это какие-то внутренние амбиции, шовинизм некий, но мне это нравится. И это меня увлекает, и я не замечаю, что происходит. Я не скучал. У меня не было времени скучать и предаваться унынию.

Если не собой, то кем вам хотелось бы быть?

Я создал себе кумира давно. Я его видел вживую, я с ним общался. Был такой актёр у нас в театре Леонид Васильевич Марков. Мне безумно хочется хоть когда-нибудь приблизится к нему по вот этой филигранной актёрской работе. И если мне это удастся, то я буду очень счастлив. В актёрской профессии мне бы хотелось походить на Леонида Васильевича и уметь то, что он умел.

А если бы не актёрская профессия, скорее всего я был бы дальнобойщиком. Почему-то с детства я любил эти меняющиеся картинки, все время в пути в движении. Только бы не стоять. Стоять не надо. Належимся мы потом.

Фотографии из спектакля «Жестокие игры» Веры Юрокиной

Author

Поделиться: