С радостью и гордостью представляем вам аналитическую работу по современной драматургии студенток театроведческого факультета ГИТИСа (курс Анны Анатольевны Степановой) Алисы Литвиновой и Анны Поповой, посвященную комедиям Валерия Печейкина. Работы, связанные с анализом современной драматургии, появляются не так часто – и потому для нашего издания это вдвойне важно. Во-первых, так мы продолжаем наш проект с ГИТИСом, а во-вторых, сможем получше разобраться в том, что же такое современная драматургия. И хотя в представлении герой работы не нуждается, мы все же не можем не сказать несколько слов. По образованию Печейкин экономист, но начинал как корреспондент местной газеты и помощник режиссера в «Ильхоме» в Ташкенте, является резидентом международного семинара для драматургов театра Royal Court и штатным драматургом «Гоголь-центра».
Люцифер
Текст «Люцифера» на лексическом уровне наполнен безосновательной агрессией, которая в течение пьесы постепенно возрастает. Диалоги, казалось бы, бытовые, сразу ей остранены:
«НИКИТКА: А на катере мы поедем? Хочу посмотреть, как рыбу ширяют палкой в глаз»
НАДЕЖДА [сыну]: А я тебя задушу. Задушу тебя»
НИКИТКА: Откусить вам нос?»
КРАСНОБАБЦЕВ: Не беспокойтесь, я лишь держу его за язык»
ИГОРЬ (Любови, смеется): Ты видела? Его можно царапать»
КРАСНОБАБЦЕВ: Насиловать нужно только мужчин. Почему все насилуют женщин – не пойму».
Эта не реалистичная манера речи органична персонажам, она не кажется чуждой миру пьесы, скорее, она неестественна для мира реального. Языковая среда создает утрированно-некомфортное пространство текста, закладывая отношение к персонажам и к их репликам.
И тогда появляются ксенофобные и стереотипные фразы:
«Жидова готовит лепехи», «Тата говорит, что, если им [туркам] мало [денег] дать, они будут плевать в суп».
Тата – важный внесценический персонаж. Она выступает источником народных, давно укоренившихся в сознании стереотипов, которые навязывает более молодому поколению:
«НИКИТКА: Я сказал, что папа гомик.
<…>
КРАСНОБАБЦЕВ: Это плохо, плохо, что все так думают. Можешь не сомневаться, малыш, твой отец – прекрасный, благородный человек.
НИКИТКА: Тата говорит: мальца родил, да и ладно, – теперь может х…р в с….о совать.»
Гомосекуализм персонажами не столько осуждается, сколько используется как ругательство, противопоставляется «прекрасным, благородным людям». Гомофобия, да и вообще ненависть в пьесе естественна, повседневна, всепроникающа. Она в бездумно брошенных фразах, в устоявшихся речевых оборотах. Печейкин делает весь текст полным враждебности, выявляя тем самым внутреннюю агрессию обыденных фраз, создавая ощущение их неправильности и неестественности.
Язык все же сохраняет реалистичность, не позволяющую воспринимать все как автономную выдуманную реальность. Это происходит, например, за счет диалектизмов, разговорных слов, ошибок: ширяют, не колготись, сшибать куски [мяса], хлюзди больше, притартанить, тата, ерепениться, ложить.
Помимо концентрации ненависти, в «Люцифере» постепенно возрастает и абсурдность реплик:
«ЛЮБОВЬ: Он положил мне руку на грудь!
ИГОРЬ (орет): Ты положил ей руку на грудь!
КРАСНОБАБЦЕВ: Я положил ей руку на грудь!
ЛЮБОВЬ: Он положил мне руку на грудь!
(Пауза)
ИГОРЬ: Ты положил ей руку на грудь!
(Пауза)
КРАСНОБАБЦЕВ: Да-да, все так и есть.»
Этот совершенно не реалистичный разговор возникает ближе к середине пьесы, к концу же степень абсурдности возрастает до:
«АЛЕКСАНДР: Знаешь, Вера… Я хотел тебя спросить…
ВЕРА: Да?
АЛЕКСАНДР: Ты не будешь ругать меня?
ВЕРА: Буду. Не буду. А как это?
АЛЕКСАНДР: Что такое яма?
ВЕРА: Яма? Яма? (Начинает плакать) Яма?..
АЛЕКСАНДР: Я так и знал. Прости.»
Художественный язык постепенно начинает распадаться, переходя из состояния почти реалистичного, но агрессивного, в абстрактный, абсурдный набор слов, чем-то все еще напоминающий текст. То же самое происходит с действием, «Люцифер» – комедия распада. Пьеса начинается с тайны и любовного треугольника: супружеская пара привезла с собой на отдых друга семьи, который, по убеждению их сына, является любовником отца. Традиционный конфликт и реалистичное взаимодействие персонажей окончательно исчезает после убийства Никитки матерью. Появляются вообще никак не связанные со всем происходившим до того Вера и Александр, начинает разрушаться речь героев, приходит «бог из машины»: Люцифер, вселившийся в мертвого мальчика, все постепенно сходят с ума или умирают, отец семейства рожает Антихриста. Печейкин создает нереальный, странный мир, наполняет его ненавистью и безжалостно разрушает.
Боженька
«Боженька» – «комедия для детишек и взросленьких», написана в исключительно мажорной тональности. Она создана как детская пьеса, не считая одного слова, автоматически дающего ей рейтинг 18+. В тексте выдержана экзальтированно-наивная интонация сказочного мира. Драматург, используя аллегорию, фиксирует состояние общества, типажи людей и их взаимоотношения, в чем следует традиции жанра басни. Более того, он делает это в открытую:
«МЫШОНОК: <…> Но хуже всего они [люди] поступают друг с другом. Большинство из них трусишки как Зайка, есть сильные и глупые как Медвежонок. А уж что они делают со своими Журавликами – это одному их Боженьке известно. Тигрули там тоже есть, но не летучие. Полно белочек, для которых главное – болтовня. Но больше всего, конечно, муравьишек. На них там все и держится.»
К утрированно-сказочной интонации приводят гипертрофированные реакции зверят-героев: восклицание «Ой» встречается в пьесе больше двадцати раз. Частые повторы слов создают тот же эффект:
«Мне страшно, страшно, страшно», «Не сомневайся, Белочка, не сомневайся», «Ура! Мышонок нас поддержал! Ура Мышонку!».
Натурализм есть и в этой комедии, но здесь он дозирован, чтобы не уйти от формы детской пьесы. По фабуле никто из зверят в лесу якобы не ходит в туалет, но откуда-то возникла «ямка с бякой». Процесс испражнения заменен эвфемизмом «сходить за кустик помолиться Боженьке», а результат персонажи называют «бяка» или «кака». Зверята пытаются игнорировать физиологическую сторону жизни, в том числе на лексическом уровне.
Основная особенность языка – повсеместное использование уменьшительно-ласкательных суффиксов. Это тоже оговаривается самими героями:
«ЛИСИЧКА: Мой вам совет: сюсюкайте.
КОТЕНОК: Что? Как это?
ЛИСИЧКА: Очень просто: говорите так, как будто все маленькое и может поместиться на одном вашем зубе.»
Текст настолько пронизан этим приемом, что даже у имен самих персонажей есть суффиксы. Такая речевая особенность задает настроение тексту, производит комический эффект. И, кроме того, снижает пафос приемов, заезженных настолько, что они практически стали моветоном. Игра с языком придает штампам новое, более искреннее звучание, которое достигается за счет столкновения интонации текста и традиционной интонации приема:
«МУРАВЬИШКА: <…> Моя маленькая головка очень сильно болела, а нос, наоборот, стал большим и красным, из него текли сопельки. Это для вас, больших зверят, насморк не проблема, а для маленького муравьишки насморк – умирашка.»
Почти трагическое вступление Муравьишки перед рассказом о знаке Божьем невозможно воспринимать как начало пафосной речи за счет большого количества сюсюканья, наложенного на нетипичные для подобного тона слова. Это не позволяет тексту стать слишком патетическим, добавляет авторскую иронию. Но смеется Печейкин не столько над персонажем, искренне этот текст произносящим, сколько над драматично-возвышенной интонацией эксплуатируемых приемов вроде «божественного откровения». За счет иронии автор счищает ассоциации, прилипшие за время использования к словам. Он играет с текстом, избавляя его от пошлости и заезженности, создавая новые конструкции: «Вы очень хорошо пахнете всем своим черным цветом».
Сцены, в которых антагонист Мышонок набирает силу – это сцены суда. Их две, вернее, три, но одна остается за кадром. В первой судят Котенка, не разбираясь в произошедшем, потому что свалить все на новенького проще, чем выяснять отношения со своими. Тут появляется двоемирие: есть комфортное пространство леса, где живут зверята, а есть остальной ужасный мир, откуда пришел Котенок и куда по решению внесценического суда изгнали Ежика. Печейкин создает ситуацию автономности зверят, они представляют отдельное общество, которое иронично, а иногда и пародийно, соотносится с реальным миром. На втором суде обвиняют и приговаривают к смертной казни Журавлика, за то, что он не такой, как все. По справедливости и логике суды напоминают «Процесс» Кафки, или, скорее, суд над Валетом Червей из «Алисы в Стране Чудес». Пьеса-то детская.
