В спектакле «Папа», первой премьере «Современника», увидевшей свет после ухода Галины Борисовны Волчек, одну из главных ролей сыграла Виктория Толстоганова. В свое время она начинала как актриса театральная, но вскоре ее увлек кинематограф, и на сцену вернулась лишь однажды и очень ненадолго. И вот, «Современник», острая, полная трагизма пьеса о взрослой дочери очень немолодого человека. «Театрон» расспросил Викторию о том, что привело ее на подмостки после столь долгого перерыва.
Вас пригласила в спектакль сама Галина Волчек?
Мы встречались еще пару лет назад, было конкретное предложение от театра. Мне было интересно попробовать снова выйти на сцену, но график съемок оказался слишком плотным и эта история, к сожалению, не сложилась. А минувшим летом мне Сережа Гармаш как-то сказал, что Галина Борисовна по-прежнему хочет, чтобы я пришла в ее театр.
Галина Борисовна была очень требовательна в отборе актеров. Интересно, какая из Ваших ролей настолько запала ей в душу?
Все просто – Тонька-пулеметчица из «Палача», продюсером которого был Денис Евстигнеев. Он в свое время показал своей маме эту картину, и она при каждой встрече о ней вспоминала. Пьесу Зеллера «Папа» театру предложил Евгений Арье, в ответ, как я понимаю, художественный руководитель порекомендовала ему меня на роль Анны. Он согласился, хотя я для Евгения Михайловича я была эдаким «котом в мешке», моих фильмов он не видел. И снова все было очень зыбко. Еще за месяц до начала репетиций – я приехала в Тель-Авив на «Дни российского кино», проходившие в том году в его театре «Гешер» с новым фильмом Григория Константинопольского «Гроза» – очень сомневалась, что на этот раз смогу все-таки приступить к работе. Опять было туго со временем. Но в итоге все, к счастью, сошлось.
Вы на театральной сцене редкая гостья
Да, в предыдущий раз это был «Метод Грёнхольма», в который меня в начале 2000-х позвал Женя Миронов. Я года два играла этот спектакль. Тоже после перерыва, но не такого большого, как сейчас. После ГИТИСа я работала в театре им. Станиславского. Потом полностью ушла в кино. Думала, что на сцену возвращаться уже не захочу. Оказалось – не так. В «Методе Грёнхольма» репетировала и играла с большим интересом, потому что уже начала скучать по театру. Собственно, и сейчас та же история – я поняла, что театра мне в жизни очень не хватает.
Перестраиваться с «кинорежима» было сложно?
Вот и Евгений Михайлович поначалу нервничал, хватит ли у меня энергии достучаться до последнего ряда балкона. А я его успокаивала: если ты давно не работал в театре, это не означает, что ты забыл, как это делается. Мне очень повезло с мастером – я ведь училась в ГИТИСе у Леонида Ефимовича Хейфеца, тонкого, невероятно внимательного к артисту театрального режиссера, который учил нас именно работать на сцене. Если ты изначально актриса кино, перестраиваться под энергетику театрального пространства действительно сложно, а в моем случае это было как возвращение к истокам.
И как?
За Евгением Михайловичем каким-то образом закрепилась репутация деспотичного режиссера, но мне кажется, это не так: он совсем не жесткий, хотя, конечно, спорить с ним бесполезно. Для меня важно суметь сделать то, что предлагает режиссер, чтобы понять, зачем ему это было нужно. Я смогла найти общий язык и с ним, и с партнерами. Для меня, как и для многих артистов, партнер – единственное спасение на площадке. С плохим партнером я становлюсь плохой актрисой. Если не видишь обращенных на тебя глаз, ничего не получится, хоть убейся. Репетиционная история, прожитая с Сережей Гармашом – это просто счастье. Он потрясающий партнер – тонкий, чувствительный, легко откликающийся на любую импровизацию. Я этого не знала: мы давно знакомы, но ни разу в работе не пересекались. Жаль, что не все найденное на репетициях, получилось донести до сцены. В кино бы такого не произошло…
Почему?
К решению сцены ты, как правило, приближаешься постепенно. И когда нашел нужное тебе и режиссеру состояние, оно тут же фиксируется на пленке. Делается несколько дублей, из которых выбирается лучший. А в театре каждую сцену проходишь сотни раз и порой возникает ощущение, что из-за этих повторов что-то важное из нее уходит. Со мной многие коллеги не согласятся. Они будут твердить, что театр это и есть настоящее, живое, существующее только здесь и сейчас, а в кино ничего живого нет, только мертвая пленка. На мой взгляд это не так. Сохранить в театре живое в разы сложнее. Это требует гораздо большего количества сил, зато и наслаждение сильнее и острее.
В «Папе» вы играете дочь человека, страдающего провалами памяти. В конце концов она решается поместить его в специальную клинику. Что вы думаете о своей героине?
Анна совершает ошибку, но я понимаю почему люди так поступают. Да, бывают между родителями и детьми нежные, трогательные отношения, но чаше, как мне кажется, любовь между близкими людьми бывает совершенно беспощадной. И именно потому, что они – родные люди. Никакой чужой не сумеет причинить столько боли, сколько родной и близкий тебе человек. На пустом месте можно ненавидеть и уничтожать человека, а через пять минут, забыв об этом, жалеть и лелеять. А потом все начнется с начала. И порой ситуация становится для кого-то абсолютно невыносимой. У Андрэ была вторая дочь, Элиза; она погибла, но отец, не осознавая этого (он придумал себе, что она путешествует), продолжает любить ее, отсутствующую, больше, чем Анну, которая старается о нем заботиться. Сердце дочери точит страшная обида на отца. И когда она, измученная и уставшая бороться с ним, с его болезнью, с собой, совершает необратимый выбор, они оба внезапно понимают, что не могут друг без друга жить. Возможно, если бы они не расстались, так никогда и не узнали бы, насколько необходимы друг другу. И боюсь, жизнь Анны после этого счастливее не станет. Мужа она не любит, детей у нее нет…
…и неизвестно, что будет с нею в том же возрасте.
Да, ведь недуг может оказаться наследственным. Найдется ли кто-то, кто поместит ее в лечебницу, где о ней будут хотя бы заботиться, или она окончит свои дни позабытая всеми в четырех стенах? Болезни близких – тяжкое зрелище. Если бы Анна не осталась с отцом один на один, возможно, она отказалась бы отдавать его в клинику. В больших семьях заботу о беспомощном человеке можно хотя бы попытаться распределить ее так, чтобы никого не доводить до крайности.
Вы – мама троих детей. Даже обычная семья нечасто на такое отваживается, а у вас семья творческая, у обоих родителей рабочий день нормированию не подлежит. Как удается совмещать?
Это очень сложная тема. Семья – самое важное, что есть у ребенка. Только там он может получить все необходимое для прихода во взрослую жизнь, понять, как строить отношения с другими людьми. Когда дети были маленькими, больше времени с ними проводила, а сейчас мне все время кажется, что я им чего-то не додаю. Конечно, никто ручонок уже не тянет «Мама, не уходи!» Пока это еще так, радоваться надо. Дети подрастают быстро, и вдруг ты обнаруживаешь, что они уже не очень обращают внимание на то, уходит мама на работу или нет. И тогда остается утешать себя тем, что главное из всего, что ты можешь дать своим детям – это любовь.
«Папа» – первый шаг к возвращению на сцену? Есть надежда увидеть вас и в других постановках?
Когда-то я удрала из театра, чтобы избавиться от жутчайшего волнения, которое охватывает меня перед выходом на сцену. Я ненавижу его всей душой, потому что оно никак не работает на результат. Откуда оно возникает – никак понять не могу. В кино ничего подобного никогда не испытываю. Там вообще не думаешь о результате: есть ты, камера и режиссер. Кто и как будет смотреть картину, в которой ты снимаешься? Такой вопрос даже в голову не приходит. А в театре не покидает ощущение, что снова и снова сдаешь экзамен. Причем, оно не зависит от того, какой сегодня зал – дружелюбный или холодный, есть ли среди публики важные для тебя люди или нет. Совладать с этим ощущением крайне сложно. Хочется избавиться от него раз и навсегда, и радостно работать в театре дальше. Надеюсь, получится. Пока никаких конкретных планов у меня нет. Но внутренняя готовность к большому, полноформатному проекту уже появилась.
Когда-то у каждого известного театра – Малого, Таганки, Вахтанговского и далее по списку – был свой зритель. Сегодня часто приходится слышать, что даже прославленные труппы утрачивают собственный неповторимый «почерк». Как думаете, с чем это связано?
Ну, вы же сами сказали – так было «когда-то». Времена изменились, и люди тоже. Сегодня невозможно задать нерушимые границы в духе «мой театр будет только таким и никаким другим». И я бы не хотела работать в театре, куда ходит только строго определенная публика. Актеру интересно пробовать разное, а в таком случае он скован рамками, определяющими, как вы сказали «почерк труппы». К примеру, мне далеко не все спектакли, идущие в «Гоголь-центре» нравятся, но какая же разнообразная, интересная жизнь там кипит. Я хейфецевская выпускница и очень люблю классический театр. Но мне кажется, он тем и ценен, что способен переплавиться в нечто иное, оставаясь при этом самим собой. Ничего не имею против перфоманса, но мне хочется в театре испытать тот самый несчастный катарсис, ради которого я туда пришла. Поколение великих режиссеров, к которому принадлежала и Галина Борисовна Волчек, к сожалению, ушло. Повторить то, что они делали невозможно, да и не нужно. Надо искать что-то новое.
