Заслуженный артист России Владимир Майзингер хорошо известен московскому зрителю благодаря фестивалю «Золотая маска». Его театральная биография началась в Красноярске, потом он перешел в Омский драматический театр, работал в Ярославле, а в этом сезоне стал артистом Театра им. Пушкина. В Москве он занят также в спектаклях «Гоголь-центра» и Театра «Человек». А недавно он вошел в жюри фестиваля «Золотая маска». Мы поговорили с Владимиром Майзингером о том, трудно ли менять театры, что общего у него с его героем инспектором Гулом и как оправдать Полония.
География у актеров часто определяет биографию. Театр им. Пушкина – ваше четвертое место работы. Что заставляло менять «прописку»?
Причины были разные. Но, я думаю, что это просто мой цикл – каждые 10 лет менять театр. Первый театр – в Красноярске, тоже, кстати, имени Пушкина, – был связан с местом обучения. Я заканчивал театральный факультет Красноярского института искусств. Потом захотелось куда-то вырваться, а Омский драмтеатр и сейчас, и тем более в ту пору считался один из лучших театров не только Сибири, но и России. В нем всегда была очень сильная труппа, интересная режиссура, я рискнул и получилось. Это были десять замечательных и очень полезных лет. В Ярославль меня позвали, я очень долго раздумывал, потому что в Омской драме все было хорошо. Когда я уходил, директор сказал мне: «Я думал, ты гвоздями вбит в нашу сцену». Отчасти переход в Ярославль был связан с его близостью к Москве, но главное, конечно, с тем, что там работал очередным режиссером Евгений Марчелли. Он – самый близкий мне по пониманию театра и по стилю работы режиссер.
Что касается Москвы, я несколько раз порывался перебраться сюда, но разум всегда останавливал – не хотелось отправляться в никуда. А сейчас все сложилось. В Театр им. Пушкина меня не столько пригласили, скорее это был взаимный интерес актера и режиссера. С другой стороны, меня сразу позвали в несколько проектов. Я играю сейчас в Гоголь-центре в «Палачах» Серебренникова, здесь – в «Инспекторе», и в Театре «Человек» – в «Гамлете».
Театр им. Пушкина – это сложившийся коллектив, своя компания, даже семья. Входить в новую семью нового театра сложно?
Определенные сложности присутствуют, и не только в Театре Пушкина. Хотя вы абсолютно правы насчет того, что это семья, театр-дом, коллектив – и это подкупает. Я 30 лет проработал в репертуарных театрах, где подобное ощущение всегда присутствовало, в большей или меньшей степени.
Что касается Театра Пушкина, то многих я знаю по прошлой жизни (улыбается), по другим городам. Сашу Матросова и Игоря Теплова – по Красноярску. Они учились там, когда я работал в театре. Настю Лебедеву девочкой помню – ее папа работал в Омском театре. Сейчас он в Санкт-Петербуре, в театре Акимова. С Андреем Кузичевым мы заняты в одном проекте.
А первые, с кем пришлось познакомиться, – это коллектив спектакля «Инспектор пришел», и мы очень подружились.
Конечно, я пока новичок, и не со всеми знаком, но эта семейственность мне импонирует. К новому человеку всегда с осторожностью относятся в любом театре, и я к этому был готов. Но ты всегда понимаешь, стоит ждать подвоха или люди открыты для дружбы. В театре для того, чтобы стать своим, надо играть. Это приходит со временем.
Москва – театральный город и город, где снимается кино, и в этой гуще очень важно повариться. В какой-то степени я уже вписался в московскую жизнь. Так что все у меня по плану.
Возникает невольная параллель. Ваш персонаж в спектакле «Инспектор пришел», как и вы, человек со стороны. Правда, в отличие от вас возникает ниоткуда и пропадает в никуда… Так кто же он такой?
Легче всего было бы сказать, что это некая персонификация судьбы. Но играть такое невозможно. Так что я, конечно, играю человека, а не некую силу. Это не просто абстрактный образ – определенные черты характера и Гула, и каждого из персонажей я ищу в себе. Для меня важно то, что грех каждого из них есть и во мне. Гул даже не пытается обвинить, он пытается спасти и девушку, и каждого из них.
Он знает, что сделал каждый из персонажей, но для него остается тайной, что они ему ответят. Гул очень ждет признания, а неправду он слышит, потому часто произносит фразу: «Вы не говорите мне правды». Это не обвинение, это констатация факта. Он хочет, чтобы они ее проговорили. И, не получив честного ответа, говорит сам – что тоже является констатацией факта, а не оценкой поступков героев. Он просто надеется, что люди проявятся в данной ситуации, станут немного лучше. И все же он допускает одну ошибку, отпуская Джералда Крофта «проветриться». А тот, вернувшись, переходит в стан «взрослых». Гул каждому дает право выбора. Для меня главное, что в финале остается знак вопроса. Инспектор предупреждает героев о том, что может произойти, и в финале несчастье все же случается.
На сцене создан хрустальный мир, и все время ждешь, что он вот-вот расколется, но все как-то приходит в норму. Но история все-таки не заканчивается драмой для семьи…
Эти люди просто несерьезно отнеслись к испытанию, им это еще предстоит пройти его в полной мере. Это был звоночек (наш актер Андрей Сухов, кстати, сказал, что в переводе с английского Gool – это звоночек), они не отреагировали на него как должно. Так часто случается в жизни – сначала возникает некое предупреждение, потом происходит событие. Они не отреагировали на предупреждение. Дочь поле «разоблачения» неслучайно несколько раз повторяет: «Выходит, мы теперь все хорошие? Раз ничего не случилось, мы все хорошие люди?» А родители отказываются слышать ее, они в своей оболочке, у них своя система норм, которую они не хотят ее менять.
Пристли пишет пьесу в 1945 году, после войны и, казалось бы, должна быть эйфория, но автор переносит действие в 1912 год, когда еще не случилась Первая мировая…
Мне кажется, Пристли – мудрый человек, и он предостерегал людей от эйфории, в том числе. Радоваться окончанию войны, конечно, надо, но и помнить о том, что к этому привело. В начале пьесы отец семейства рассуждает о том, что все будет хорошо – в этом ирония авторская – когда все прекрасно знают, что будет дальше, что случится с «Титаником», и войны, и другие события… но всем кажется, что все хорошо.
Один режиссер, с которым я работал, сказал, что человека легче всего подбить тогда, когда ему кажется, что ему ничто не угрожает. Также с эйфорией, люди в ней беззащитны и они могут попасться на любую удочку, а мир сложен. Вот об этом, наверно, предупреждает Пристли. И сегодня тоже мы можем об этом говорить.
С одной стороны, наверно, правильны слова главы семьи о том, что надо заниматься собой, своей семьей, своим делом, но мы не можем просто проходить мимо тех, кому плохо. Мы возможно не сделали какой-то маленький, ерундовый поступок, нам бы не стало хуже от этого, а мы прошли мимо. И у человека произошла трагедия. Кажется, что это касается только частной жизни, но разрастается в мировые проблемы.
Параллельно с «Инспектором» вы репетировали Полония в «Гамлете». Как было жить в пространстве сумароковского текста?
Он, конечно, архаичный. И, поначалу, пробираться через него было нелегко. Но Владимир Скворцов разбирал ситуации и под каждую придумывал какую-то конкретную действенную задачу, и вдруг сам текст отошел на второй план, и мы перестали его замечать. Самое приятное, что и зрителям удается забыть о трудностях текста, и они наблюдают за ситуацией, реагируют на юмор, и барьера как такового нет. Очень здорово, что это произошло. Мы играем не «Гамлета», а пьесу по мотивам произведения Шекспир, мы сделали как бы продолжение. Действие происходит в преисподней, с ними все уже случилось, и теперь они стоят перед выбором.
В Гамлете в проблему «быть или не быть» погружался только главный герой, здесь же все персонажи этим озабочены. Гамлет, конечно, является ключевой фигурой. На нем все завязано, но и все остальные озабочены выбором – куда пойти. В нашей истории все не могут жить определенно, мой Полоний мучается до конца тем, как совместить любовь и часть дочери с желанием власти.
А как оправдать вашего Полония?
Только любовью к дочери. Но для себя я еще определил Полония как человека, который хочет сделать дело, а вокруг все идиоты. Клавдий у нас получился недалеким – он не имеет своего мнения и все время мечется между чужими. Полоний никак не может ему объяснить, что надо слушать его и остановиться на одном, а дочери – что надо слушать его и тогда все будет хорошо. Он пытается что-то сделать, а ему мешают. Он как человек власти прекрасно знает, что чистыми руками ничего не сделаешь. И поэтому он знает, ради чего все делает.
Если присмотреться, то можно найти общее между «Гамлетом» и «Инспектором»…
Да, наверно. Вообще я уже не раз задумывался о том, что все три спектакля, которые я играю в Москве, в какой-то мере, детективы. В «Палачах» тоже есть персонаж, про которого непонятно, кто он. Это герой Штейнберга.
Что касается детектива в «Гамлете»… там, скорее, вопрос выбора. В детективе главный вопрос – кто убил, но вторым планом всегда — как поступить. И герои выбираю дорогу в ад или в рай. В ад уходит Полоний и за ним идет его дочь. Он отвечает за себя и за детей, и тащит ее за собой. Клавдий уходит в рай, например. Потому что многое он сделал неосознанно. Ему направление всегда задает Полоний. Он – тот серый кардинал, который все прекрасно понимает. Клавдий же очень легко поддается влиянию. Отчасти, мы делаем из «Гамлета» фарс – мы посмеиваемся над трагедией. Полоний, например, давая наставления дочери, встает на котурны.
И, тем не менее, в основе пьесы – трагедия. Со своими законами. Но мы пытались показать, как порой смешно выглядят люди, когда совершают, как им кажется, значительные поступки.
Пожалуй, отчасти, эти спектакли объединяет и отсутствие морализаторства, нравоучения. Они просто позволяют задуматься о том, как бы поступил я. Как говорила героиня одного фильма: «Жизнь состоит из одних вопросов, хотелось бы, чтобы она состояла из ответов». (Улыбается) И наши спектакли, как раз задают вопросы.
