Мы запускаем «театральный сериал» – каждый месяц новая история. Вторая часть связана с именем Александра Блока (в начале 7 августа 1921 года он ушел из жизни). О его драматургии, отношениях с символизмом и драмой – рассказ выпускницы ГИТИСа Саши Кравченко. Две серии в неделю, «не переключайтесь».
Глава 5. Герои. Связь лирики Блока с драмой
Уже неоднократно в работе поднималась тема связанности и плотной сплетенности драматургии Блока со сторонними аспектами его жизни. Пьесы поэта автобиографичны, читая их нетрудно догадаться о зашифрованных в них исторических событиях, и тем интересней разобрать подробней его персонажей и проследить связь драм с лирикой.
«Балаганчик» родился первым. Татьяна Родина в своей книге «Александр Блок и русский театр начала XX века», в главе «Балаганчик» будет разбираться не только с пьесой, но и с причинами ее появления. По мнению историка, если пересказать кратко, в поэзии Блоку осталось слишком мало места: «Пространственный мир его [Блока] стихов был перенаселен персонажами-антагонистами и антиподами, полон движения и действия. Лирический монолог проявлял тенденцию превратиться в диалог»[1]. Поэт начал перерастать собственную лирику, темы его требовали других воплощений и форм, а персонажей, кочевавших от стиха к стиху, предстояло осмыслить и привести к единому сюжету.
Все знают об одноименном стихотворении «Балаганчик», написанном в 1905 году. Однако этому стихотворению предшествовал ряд других, написанных уже в 1902-ом. Фраза Пьеро «Это Коломбина, невеста моя» очень роднится со всепобеждающим возгласом лирического героя «Вот моя невеста!» из стихотворения «Все кричали у круглых столов…», а атмосфера удушливого, грубого и тусклого «от винных паров» пространства роднится с шумным кабачком «Незнакомки».
В стихе «Свет в окошке шатался» этого же года появляются Арлекин, Он и Она, описывается «бело-красный наряд»[2] и уже проступает «ненастоящесть» происходящего: если в «Балаганчике»-пьесе паяц истекал клюквенным соком, то здесь Он вооружен «деревянным мечом». Другой деревянный меч окажется в руках у очередного паяца, истекающего клюквенным соком в «Балаганчике», стихотворении 1905 года — в сцене, которая перекочует неизменной в пьесу. Блок долго экспериментирует, прежде чем создать драматургическую историю, сталкивает различных персонажей, перетасовывает их с символами и обстоятельствами, без конца примеряет им роли.
Затем все трое – Арлекин, Коломбина и Пьеро – почти повторяя грустную фабулу «Балаганчика»[3] возникнут в «Явился он на стройном бале…». Вот только в этом стихотворении, в отличие от пьесы, не Пьеро главный (лирический) герой – на его месте сейчас сторонний наблюдатель, «явившийся», «вставший» и «смотрящий»[4]. Можно даже заметить, что в этом стихотворении 1902 года появляется тот самый звон, повсюду сопровождающий Арлекина: из стиха строчка «…Бежал звенящий Арлекин» переродится в ремарку о бубенцах, что «поют серебристыми голосами» и реплику «Звенящий товарищ ее увел».
Можно вспомнить стихотворение 1904 года «Ты оденешь меня в серебро…», где Пьеро – это роль месяца на небесном склоне в общей картине звезд. В 1905 появится стих «Балаганчик», где будет заявлено противостояние смешливого зала и грусти на сцене, только кажущейся веселой: постоянно утаскиваемый и выгоняемый комичный Автор – лишь прикрытие трагедии Пьеро, извечному персонажу, над которым смеются зрители, персонажи-партнеры, судьба. Именно он, Пьеро, обратится к залу с фразой «Мне грустно. А вам смешно?». Эта фраза рифмуется с противопоставлением плачущих мальчика и девочки веселому балаганчику из стихотворения.
Одно из наиболее созвучных пьесе стихотворений – это произведение 1904 года «В час, когда пьянеют нарциссы». Здесь есть и мистическое пространство театра, и основные герои, и ощущение прохладной дрожащей ночи, пронизанной терпким, пьянящим чувством – определенно любовью, от которой «пьянеют нарциссы», прекрасные влюбленные цветы. Но важнее всего здесь раскрытие тайны персонажа-паяца. В пьесе, в последующих стихах – все время он возникает будто бы без причины, без предпосылок, и тут же умирает, истекая соком. Это же стихотворение полностью посвящено ему. Хочется думать, что Паяц – это лирический герой Блока, нечаянный соглядатай из «Явился он…», далеко не главный герой, у которого всего один выход: как на сцену, так и в самой жизни – он может только умереть. Он не допущен до переживаний главной троицы, до их любовного коллапса, он – жертва их истории, он жертва любви: принесен ей и ею замучен. Его миг на сцене – «у блестящей рампы», а в глаза ему смотрит «бездна сквозь лампы» – темнота зала. Этот стих – замерший миг до того, как будет пронзен паяц, как забрызжет из него клюквенный сок, после чего – возможно – кто-то по нему заплачет. Мальчик и девочка ли, как в «Балаганчике», или кто-то незримый «в тени последней кулисы». Паяц – единственный герой, у которого в пьесе «Балаганчик» нет двойника.
В будущем 1908 году появится стихотворение «Двойник» («Однажды в октябрьском тумане…»). Сюжет стихотворения созвучен истории потерянного Поэта из «Незнакомки», бесцельно бредущего по тоскливой дождливой улице. Лирический герой погружен в раздумья, в воспоминания, и точно так же, как Поэту из кабачка, ему приходят видения – как будто бы видел он их во снах. В этих видениях ему снится молодость и «ты, как живая, и ты…» – так видит Поэт Незнакомку, еще ни разу не видев ее вживую, слышит шелест ее платья, знает ее черты. В стихотворении тоже есть тема бесконечного ряда одинаковых людей, дней как в тумане, есть тема чуждости лирического героя окружающему его миру:
«…Устал я шататься,
Промозглым туманом дышать,
В чужих зеркалах отражаться,
И женщин чужих целовать.»
В пьесе «Незнакомка» подобные мучительные ощущения будут так же охватывать Поэта: «Вы послушайте только. Бродить по улицам, ловить отрывки незнакомых слов. <…> Видеть много женских лиц. Сотни глаз<…> Любить их. Желать их». Но еще раньше, в 1906 году, будет написана одноименная «Незнакомка»-стих, за несколько месяцев до пьесы, и именно тут впервые столкнется божественное и хрупкое и человеческим, пьяно-оголтелым[5].
Действующие лица в «Короле на площади» не двоятся между собой. Но они двоятся с «потусторонними» – для них – персоналиями. Например, в случае Зодчего можно провести параллель с Богом-творцом. Это заложено даже в самом имени персонажа: Зодчий – тот, кто возводит, кто создает и выстраивает, планирует, проектирует, украшает, а здания или миры – в масштабе символизма это может быть равнозначным. Он сам будет перечислять все то, что приготовил народу – «Я послал вам сына моего… дочь мою…, я создал вам власть, я обтесал твердый мрамор – и каждый день вы любовались красотою этих древних кудрей».
Зодчий не только творец, но и отец: у него есть сын, «убитый толпой», и дочь, в которой «творческий хмель ее отца и гнев последних поколений». Жители города говорят про него, что он «правит» страной вместо Короля, и боятся его. Он один выживает под обломками дворца[6], в финале возникая из-под них, а затем «пропадает во мраке». Он ницшианский Бог, сделавший все для своих творений, наблюдавших за их полетом и последующим падением, физическим и моральным, и наконец покинувший их, в самый жуткий момент оставя без покровительства. Толпа забрала его драгоценных творений – он в ответ забрал у толпы надежду:
«Вы разбили мое сердце, и вот останется ваш дом пустым. Но завтра мир будет по-прежнему зелен, и море будет так же спокойно».
Мир обновится, природа вернется на круги своя. Вселенная продолжит свой путь без людей – случайного в ней явления, недостойного ее идеального, строгого хода.
Любопытно следить за речью героев. Блок четко разделяет их по условно «достойным» и «недостойным», «лишенным» и «наделенным». Деление это определяется очень просто: персонаж говорит либо в стихах, и тогда он достоен и наделен, либо в прозе. Стихами говорят самые близкие поэту персонажи: Пьеро, Дочь Зодчего, Незнакомка, Поэты[7], но точно не Автор из «Балаганчика».
В самой первой ремарке «Короля…» есть крохотное уточнение: изображаемый остров – «случайный приют для действующих лиц». Важно отметить, что в самом списке действующих лиц, который находится прямо над этой ремаркой, указаны все герои, кроме народа – Первого, второго, третьего. Перечислены Влюбленные, Нищие, «Лица и Голоса в толпе», даже бестелесные, казалось бы, Слухи – «маленькие, красные, шныряют в городской пыли», но не толпа. Она единственная на этом острове не случайно, она здесь была, есть и будет, она – дремлющая стихия, подобная морю, часть этого мира и этой природы, из-под контроля вырвавшаяся сила, что сметет все на своем пути.
В «Короле…» есть мотивы, которые позже воплотятся в лирике Блока, например, в его поэме «Двенадцать» – хоть и частично. Этот лирический «гимн революции» перенимает у пьесы 1906 года не только ощущение всепоглощающей катастрофы, трещащей по швам реальности и обреченных людей, он возьмет себе мотив революции, на которую люди идут плечом к плечу Богом, и это отнюдь не гарантирует им победу.
Но есть и зацепки с прошлым. Вся пьеса вращается вокруг одной надежды – веры в то, что вот-вот придут корабли. Тема прибывающих кораблей неоднократно встречается в стихах Блока, а особенно часто стала встречаться после 1905 года – после гибели эскадры в битве при Цусиме: «гибель эскадры в Цусимском сражении осмыслена в поэзии Блока» [8]. Корабли, чьего возвращения ждут на суше – неизменный образ надежды у Блока: вернутся – значит, «счастье будет», не вернутся – впереди только смерть, обреченность, безбудущность. Девушка из стихотворения – словно Дочь Зодчего. Их «песни» призваны вселять надежду в людей, но одинаково они не справятся с этим: ни в одном из произведений у кораблей нет и шанса на возвращение[9].
Схожий мотив кораблей появился у поэта еще в 1904 году в поэме «Ее прибытие». В ней есть созвучность со всей морской темой пьесы, с рабочими, что стучат на верфях топорами[10], все с тем же ожиданием кораблей.
«…Труд наш медлен и тяжел.
Океан гудит под нами,
В порте блещут огоньки,
Кораблей за бурунами
Чутко ищут маяки…»
Поэма «Ее прибытие» – это путь очарованности и веры, это долгая и опасная дорога через все море, через его штормы и метровые волны, через грозность этой стихии. Но Блок 1904 года верит в успех, верит в счастье и в то, что придет рассвет – именно так называется 7-ая, последняя часть поэмы: корабли вернулись домой, но уже через год – не смогут. Связанность «Ее прибытия» с «Девушкой…» и Королем…» – это наглядный пример переключения Блока, его автобиографичная ломка, разочарование в собственных идеалах.
Интересно разобраться с Шутом, язвительным, ироничным героем. Он, в чем-то паяц, но по большей степени герой, существующий «вне круга», вне общих законов, ситуаций и правил, как будто бы неподвластный правилам пьесы.
Он может ввинчиваться со своими едкими комментариями в чужие разговоры, он как будто посвящен в «искусственность» происходящего – будто знает, что он и все остальные находятся в пьесе, рукотворном произведении. Он – единственный персонаж, добровольно попадающий на остров, приходящий со стороны. Приплывая в самом начале, он садится на скамью у рампы со словами «Здесь – чистой публике дорога, / Здесь для нее – скамья. / И только на правах Пролога / На ней присел и я». Шут как будто бы изначально смотрит на мир пьесы не изнутри ее, а извне, и даже чуть сверху. Еще тому подтверждение – его абсолютно «инопланетный» слог, в котором есть слова «демократия» и «партия», порой вырываются лозунги и речевки, украденные с Петербургских улиц. Он – странная западающая шестеренка в механизме этой пьесы.
Вряд ли он – очередная формация лирического героя Блока, он не наделен нужными качествами, хоть знает, видит и понимает больше прочих. Он скорее подобен вирусу, шальной бактерии, которая залетела с недобрыми намерениями, мутит воду, стравливает и чинит вред. Все это пытается скрыться под маской каноничного придворного дурачка, словно бы сошедшего со страниц Шекспира. Вот только у Блока этот образ заражен, болен, и деформируется под влиянием времени (а если конкретно – под влиянием революционных настроений в обществе), как, впрочем, и все на этом острове.
[1] Родина Т.М. Александр Блок и русский театр начала XX века. – М.: Наука, 1972
[2] Костюм у Пьеро из пьесы – белый балахон с красными пуговицами.
[3] Пьеро «обманут» и брошен, Коломбину похитил Арлекин. Пьеро один в бушующей пестрой толпе – как будто среди масок.
[4] Подобный прием автора, вводящего себя в произведение в качестве стороннего наблюдателя, можно встретить, например, в «Евгении Онегине» Пушкина: там есть персонаж, наблюдающий за Татьяной на балу. Подозрительно рифмующиеся ситуации у двух поэтов дают автору работы повод считать, что Блок мог в чем-то вдохновляться Пушкиным. Сейчас эту мысль автор оставляет просто как интересный факт, но в будущем ее можно попытаться развить в работах соответствующего масштаба.
[5] В стихотворении появится тема разных пространств: вошедшая Незнакомка даже дышит другим воздухом, «духами и туманами», находясь в «горячем воздухе», диком и глухом, с «весенним и тлетворным духом».
[6] Единственный из персонажей с именем, пусть даже и нарицательным, – толпа не в счет, она неубиваема и вечна.
[7] С Поэтами ситуация неоднозначна: в минуты их слабости они погружены в реальность, особый язык недоступен им. В кабачке нет места стихам, но они моментально рождаются на улице, когда Поэт видит незнакомку. А в «Короле…» Поэт говорит стихами лишь вместе с Дочерью Зодчего, которая говорит стихами всегда.
[8]Соболев Л. Конспект: Блок. «Девушка пела в церковном хоре…» [Электронный ресурс]: ARZAMAS.ACADEMY. – Режим Доступа: https://arzamas.academy/materials/940
[9] Интересное наблюдение Льва Соболева в его статье: «Высоко, у Царских врат, / Причастный к тайнам, – плакал ребенок…» ребенок – это «изображение Спасителя» над алтарем, «Царскими вратами».
