Все началось в деревне Востряково, где жили его родители, а он учился в школе, ездил во Дворец пионеров на Ленинские горы и страстно хотел стать актером. Трижды поступал в ГИТИС. Когда первый раз срезался на экзаменах, отправился служить в армию, вернувшись, поступил к Борису Равенских, а через год от него ушел и был принят на актерско-режиссерский курс к Андрею Гончарову, у него и окончил. Потом создал свой театр «На Юго-Западе», получил звание народного артиста России и, будучи профессором ГИТИСа, сам начал принимать к себе на курс студентов. А еще он многие годы ездит по России и за рубеж, чтобы в разных пьесах и театрах говорить о мире и людях, о боли и радости, что до краев переполняют его сердце.
Валерий Романович, были в вашей жизни актеры, которые не просто восхищали вас на сцене, но еще и интересовали как личности?
Конечно. Лев Свердлин, Максим Штраух, Александр Леньков… Из молодых – любой талантливый артист. Как-то увидел на Бродвее в мюзикле «Джипси» потрясающую актрису Патти ЛюПон, которой тогда было лет пятьдесят. Женщинам вообще трудно меня зацепить: я очень критичен. Но то, что она показывала, было за пределами возможного! Конечно, мне интересно было бы поговорить с ней. Но не дружить: пусть она стоит на пьедестале и будет божеством. Я хочу только прикоснуться к таланту и не более.
Вам хочется в жизни божества?
Да. Я сейчас буду делать эстампы. Из Кости Райкина, из «Служанок» – дивный фильм был. Сделаю портреты Рустама Хамдамова, Бориса Равенских. Они для меня – божество! Никогда не предам Рустама Хамдамова: просто потому, что меня с ним свела судьба, я у него учился, и до сих пор им ошарашен. Где проходят его выставки, всегда иду.
А почему не хотите с кумирами сближаться? Боитесь разочарований?
У меня был приятель Леша Шилин, актер. Мы с ним работали какое-то время. Он сейчас заслуженный артист России, служит где-то в Калининграде. В молодости это был очень красивый мальчик. Обаятельный, кучерявый. Одна старая артистка МХАТ аристократической породы его пестовала. Она одинокая была, и он ей помогал. Она говорит: «Алеша, у моей подруги день рождения, она живет в доме, где Армения, там есть балкон. Отнеси ей розы, скажи, что они от меня. И пусть она выйдет на балкон, а я встану у цветочного магазина, напротив. И вот эта ее подруга, тоже старая актриса МХАТ, вышла на свой балкон. Расстояние там метров пятьсот. Леша говорил: «Они стоят, слезы текут, и машут друг другу». Но не хотят встречаться, не хотят видеть друг друга изменившимися. Меня потряс этот рассказ, где участвовали две старые актрисы и мальчик, похожий на ангела.
С художниками вы не работаете, все – оформление, костюмы – придумываете сами. Не нашли того, кто вас понимает?
Нет времени его искать, а сам он не находится. И потом кто может лучше меня придумать сценографию? Читая пьесу, я уже вижу, как все на сцене будет организовано: у меня весь спектакль в голове. И зачем я должен кого-то просить: «Придумай вот это!», когда можно все рассказать мастерам, и они сделают, как мне надо?
Вы как-то обмолвились, что хотите стать живописцем. Приближаетесь к мечте?
Да. Я построил большой дом с мастерской, и теперь мне есть, где этим заниматься. До этого все было как-то урывками. Теперь купил мольберт, краски, даже ходил в школу Андрияки. Может быть, пойду туда на курсы.
Как вы выбираете произведения для постановки?
Начинаю читать, и если на третьей странице меня не пробивает, бросаю. А если меня вдруг внезапно озаряет – берусь ставить. А если заплачу в конце – верный знак, что это тот самый материал, который я искал.
И вы будете придумывать, как сделать, чтобы заплакал зритель?
А он заплачет. Когда я работаю с текстом, то вхожу в такой транс, что, как правило, плачу. И не стыжусь этих слез. Они указывают на то, что я иду в нужном направлении. Я знаю, о чем говорю и для кого. У меня есть эти понятия. Они, скорее всего, спонтанны, но уж такой я режиссер. Говорят, режиссеры бывают умные, находчивые и большинство.
А вы какой?
Я – не умный, а как раз из находчивых и спонтанных. Когда открывал зал в театре «Новая опера» вместе с Евгением Колобовым, он очень ссорился с художником Эдуардом Кочергиным, который его называл биологическим гением. Мол, дурак, но гений. Я хотел бы быть таким же биологическим гением, как мой друг Евгений Колобов. Уж очень мы с ним друг друга любили. Бывают такие судьбой дарованные встречи.
У вас есть авторы, к которым вы обращаетесь неоднократно. Почему?
Потому что они живут в моем сердце. Это мое Альтер-эго. Гоголь, которого я принимаю целиком, Ионеско, Булгаков, но не весь. Великий комедиограф Нил Саймон тоже мой автор. И, конечно, Рэй Куни – его я считаю на сегодня лучшим зарубежным комедиографом. Я поставил у нас на Юго-Западе и его «Слишком женатого таксиста», и «№13», где Куни в смеховой манере затрагивает очень тонкие духовные проблемы человечества. Аллюзии возникают такие, что у всех рыло в пушку. Измены, связанные с ними коллизии, страх разоблачения – все это проходит через смех. В «№13» герои смеются и без конца выкручиваются, а потом вдруг что-то обрывается, и они задумываются о том, что за все в жизни надо нести ответственность. И эти проблемы едва ли не важнее, чем те, что есть в «Отелло» Шекспира. Мне иногда кажется, что комедия легче подается зрителям и с большим удовольствием ими воспринимается. А послевкусие, за которым идет осмысление жизни, комедия оставляет такое же, как порой и трагедия. Кстати, я все делаю со смехом: и «Фотоаппараты», и «Бабу Шанель» – вещи, в которых есть и трагические моменты и комические. Это мои любимые произведения. Чистая комедия – тоже благодатный жанр. Мне сколько раз говорят: «Ну, а где комедия? Мы так в жизни затрахались, нам так хочется оттянуться, посмеяться!» И этот момент, когда у Булгакова в «Мольере» весь зал в едином порыве объединяется, и толпа превращается через очищающий смех в народ, невозможно забыть!
Вы всякий раз ищете в любимых пьесах новый поворот или с другими актерами лишь подтверждаете найденные вами прежде истины?
Нет, я не озабочен тем, чтобы найти новое: просто иду от автора. А там уж куда меня в этот момент поведет интуиция, опыт и стремление что-то сказать людям. Ставить ради того, чтобы просто сделать спектакль, вряд ли стоит. Ты должен дать зрителям веру, чтобы у них появилось желание жить.
У меня на Юго-Западе есть два потрясающих спектакля, абсолютно разных. Один «Игра в Наполеона» по пьесе канадского автора Стефана Брюлотта «Партия с императором», второй «Игра в кубики» по пьесе Егора Черлака из Челябинска «Пятница, день перед субботою». Две игры. Люблю дуплетом ставить. Наполеона играет Олег Леушин, но я могу войти в спектакль и сыграть эту роль в любое время. Наполеон мне интересен не только потому, что вся история человеческого рода – это история войн. И всегда важна роль личности в этих ситуациях. Каждый год выпускают десятки книг о Наполеоне, но никто так и не может разобраться, что он за существо. Я тоже попытался добавить свою лепту в общие размышления об этой великой личности на основе фантазий канадского автора. Второй спектакль – «Игра в кубики», где актеры играют детей, а действие происходит в детском саду при тюрьме. Каждый из них мечтает об отце. Они друг перед другом фантазируют: мой отец гонщик, а мой – певец. И верят друг другу, зная, что врут. Очень трудно играть детскую психологию. Но у меня замечательные артисты, и спектакль родился за семь дней. А потом я сидел и рыдал.
Что для вас музыка в театре?
Это высшая форма искусства, королева и некий параллельный мир, который укрупняет любой спектакль. У меня большая фонотека. Я покупаю ансамбли, квартеты, симфонические оркестры. У меня есть все. Сейчас еще легче стало: можно через интернет скачать. Для каждого спектакля специально ищу музыку. Я ее слышу, чувствую.
Вы всегда можете напрямую выразить себя или для этого приходится иной раз уходить в некую ирреальность?
Никуда я не ухожу. Куда уйдешь, в какую ирреальность, когда фиги в кармане просчитываются: их видно. К тому же уход в ирреальность – благое дело, если она все равно переворачивается в наше время. Смотря спектакль «Мастер и Маргарита», каждый думает о своем: кто о любви, кто о Христе, кто о предательстве, – там столько тем наворочено. Я считаю мою постановку классической. Никто так точно не сделал эту вещь, хотя все, кто ставил, мастера. Я смотрел «Мастера и Маргариту» у Виктюка, на Таганке, в МХТ им.Чехова, в Венгрии, в Саратовском театре… Штук десять посмотрел. Как инсценировщик и режиссер, я понимаю, кто куда тянет. Но нигде нет той простоты и глубины, с которой поставлен мой спектакль. Это начинается уже с оформления: железного креста, который не горит, – мощнейшей метафоры всего романа. А всюду что-то городят, городят. Где-то даже целые трамваи ездят. Зачем?
Вы жили в детстве в Вострякове, на окраине Москвы. Где живете сейчас?
В деревне Дудкино. Это тоже окраина Москвы. Востряково, где я начинал делать свой театр, называется теперь Сколково. Все рядом. Если ехать по окружной дороге с Ленинского проспекта, сначала будет Дудкино, потом Боровское шоссе, а там и Востряково, где в ДСК №3 работал слесарем мой отец, а мама трудилась на разных работах.
Изменилась ли Москва со времен вашего детства, отрочества, юности?
Воланд у Фагота тоже спрашивал, изменилась ли Москва? Изменилась. Думаю, стала лучше. Но расползлась, к сожалению, почти до Калуги, чего я не понимаю. Новая Москва – это какой-то раковый корпус. Зачем это делать, зачем у области что-то отнимать? Если кто-то мне объяснит, чья эта идея, хотел бы ему в глаза посмотреть.
Что вы знаете о своих корнях: откуда ваши деды-прадеды?
Мы в советское время об этом не думали и дальше бабушки с дедушкой никого не знали. Мамка моя Клавдия Баранова родилась в деревне Городецкие выселки Рязанской области, где я и жил до школы. Она с семнадцати лет всю войну была председателем колхоза. На другом берегу реки были большие валы и квадратные ямы. Все говорили: «Это барский сад». Там была шикарная барская усадьба, где у барыни работала моя бабушка. Барыня ее очень любила и называла Огонек. Мои бабушка и дедушка оба из этой деревни. Дед, когда они поженились, уезжал зимой на заработки в Сибирь или в Москву. Вся моя родословная по матери, прадеды и прабабки, оттуда, из этой большой деревни, которая сейчас умерла, чуть-чуть осталось. Все сгнило, испохаблено. От тех времен у меня даже фотографий нет. Все были неграмотные. Дед мог только дрожащей рукой подписывать – «Баранов», а бабушка и этого не могла. Когда я с ними жил, до семи лет книг не видел.
А вот по отцу – сложная система. Место, где отец жил – Брестская область – переходила то Польше, то Белоруссии, потом вошла в Советский Союз. И все там были с польскими корнями. Моя бабушка по отцовской линии – полька, отец – белорус. Если глубже копнуть, то все поляки с примесью белорусских кровей. Вот там фотографии есть: сидит моя бабушка и маленький папа. Это совсем другая цивилизация. Но все теряется в глубине Польши. Бабушка – полька родила трех девочек и двух мальчиков, и все живы. А у бабушки по материнской линии было девять детей: трое умерли, один на фронте погиб, дядя Ваня с войны вернулся, танкистом был, герой Советского Союза. Мощные люди, но простые. Поляки более выпендрежные. Вот и все мои корни.
Вы сказали, ваша деревня умерла. Почему?
Сталин тогда поднял все из руин, но какими усилиями? Нечеловеческими. Когда была патриархальная деревня, когда люди работали, имели овец, кур, были зажиточными благодаря своему труду, деревня была живая. Но их называли кулаками, ту деревню уничтожили, и ту Россию мы потеряли. Я недавно ездил туда, видел искореженные поля, изуродованную речку, разломанные дома, которые провалились, как и мой дом. Нашей деревни практически нет. Что нужно сделать для того, чтобы это возродить, как заставить людей полюбить землю, вернуть их туда – большой вопрос. Надо грамотнее посмотреть на опыт других стран, что спокойно существуют с фермерами. В Америке их, по-моему, четыре процента населения, а кормят всю страну. Грамотно просто нужно все сделать. Земля-то рязанская жирная! Там такой чернозем, как Чехов говорил: «Воткнешь оглоблю, тарантас вырастет». Просто нужно к ней повернуться. Но мне кажется, это долгий процесс. Где найти людей, что любят землю, как ее любили раньше? В фильме «Отец солдата», как он разговаривал с виноградной лозой? Как с живой. И так жили наши деды и бабушки. Они выходили, разбирали землю и говорили: «Пора сажать». Сейчас такого уже нет. Люди повернуты в другую сторону. Но если задаться целью и думать об этом, наверняка народ можно заинтересовать. Есть еще люди, которые едут в деревню и любят землю. Надо их просто перестать стричь и дать возможность работать. Но ведь у нас только у кого-то что-то начинает получаться, сразу едут рейдеры, сжигают, ломают. Варварство.
Раньше не было такого варварства?
Раньше все шло логично: нарабатывались кольца, нарастали, как на дереве. Любовь к земле передавалась от отца к сыну, и никто не хотел уезжать. Только гений Ломоносов уехал, который чувствовал свое призвание. А люди-то работали на земле, любили ее. Еще когда я там жил, были у нас сабантуи, проводились русско-татарские фестивали. У меня есть фотография матери, где она в национальном русском наряде. Кто сейчас его оденет? Ни у кого его даже и нет. А вот в Японии у каждой женщины есть дома кимоно, и она одевает его на праздники.
Сейчас многие даже стесняются быть русскими. Стесняются русских плясок, инструментов…
Не только стесняются, они уже и не умеют – ни в одном поколении. Не умеют, не могут и не знают, как по-русски плясать и петь. Я пришел к артистам и говорю: «Ну, давай, спой частушку!» — «А я не знаю». «Как не знаешь? Ты работаешь в Белгороде, это же самая русская земля! И ты – артистка – не знаешь частушки?! Да у тебя должна быть на каждый случай жизни частушка: народ так жил и так пел». Но я думаю, что когда-то что-то должно исправиться. Не хочу тосковать: только начни, и жить не захочется. Отношусь как к данности, глядя на мои изуродованные поля, на ржавые бороны, что там валяются. Когда поехал на могилу бабушки несколько лет назад, все это и увидел. Реку, в которую страшно входить. Ее испортили, сделав рыбные пруды, из которых все говно сливают в чистейшую речку. Это говно попадает в нашу речку Жраку, а та – в Проню, которая впадает в Оку, а Ока уже в Волгу. В эту бедную, несчастную Волгу впадает тысячи таких говенных речек. И она несет это говно в Каспийское море.
Вы ставите спектакли только про то, что вас волнует?
Конечно. А как иначе? Я и свой моноспектакль «Пугачев» – моего рязанского земляка Сергея Есенина – соотношу с нашим временем и собственной болью! Вдумайтесь, что он в конце говорит:
Где ж ты, где ж ты, былая мощь?
Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции…
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Глубину таланта
пыталась постичь Наталья Савватеева
Фото из архива
Театра на Юго-Западе
