«Рельсы, рельсы. Шпалы, шпалы. Ехал поезд запоздалый…». Из последнего вагона высыпали «Три сестры». Всероссийское ли чтение «Анны Карениной», реформа ли РЖД, но именно вокзальную эстетику избрал для пьесы режиссер-постановщик и художник спектакля Александр Марин. На миниатюрной сцене разместили вагон, но спектакль не пошел как по рельсам.
По дороге из «Табакерки» после премьерного показа «Трех сестер» мне вспомнился старый ж/д анекдот про пассажира, чей сын съел билеты, жена флиртовала с проводником, а дочь отстала от поезда, который ехал не в ту сторону… Но было не до смеха…
Кажется символичным, что свое 25-летие «Табакерка» справила на «вокзале». Юбилейный концерт состоялся на сцене МХТ им. А.П.Чехова и был наполнен железнодорожной романтикой. «Табакерка» мнилась тогда экспрессом, творческие пути которого уходят далеко за горизонт. Но на пути случаются остановки, ремонтные работы, чрезвычайные происшествия… Пассажиры могут засидеться в вагоне-ресторане, лишиться багажа, сойти на полустанке, как например, сделал это Миндаугас Карбаускис, дливший славу этого театра, а ныне кующий успех театру имени Вл. Маяковского. «Табакерка» проветривалась молодыми режиссерскими дарованиями, но за это время многое успело выветриться из театра: вкус, эстетика, оригинальность. Да и не то, чтобы выветрилась, просто часть состава оторвалась и присоединилась к бронепоезду МХТ — именно здесь теперь можно посмотреть лучшие спектакли «Табакерки» текущего репертуара – «Год, когда я не родился», «Чайку», «Похождение…», «Дядю Ваню»….
Знаменитый же «подвал» на улице Чаплыгина потерял статус фирменного поезда. Или иначе – превратился в камеру хранения невостребованных спектаклей. Публика покупает билет по инерции, по старой памяти, по любви. Ее предают, не оправдывают, не стОят. Новое здание театра еще не введено в эксплуатацию, но вывеску уже впору снять со старого. Не соответствует театр своему названию, высокому качеству и ответственности, заложенным в фамилии Табаков. Эта фамилия обязывала экипаж поезда, служила гарантией для зрителя, теперь же это – одно название, табличка, довершающая ансамбль из трех памятников (Вампилову, Розову, Володину) во дворе театра. Она тоже мемориальная — напоминает о незабываемом, но прошедшем успехе. Не коммерческом, (непропеченные привокзальные спектакли-пирожки всегда неплохо продаются), но творческом, подлинно театральном. И хочется крикнуть: «Остановите, вагоновожатый,/ Остановите сейчас вагон!»…
«Составы идут за составами, / да кого-то скликают гудки»: «Табакерка» идет точно по расписанию (премьера премьерой погоняет), но координаты маршрута, кажется, засекречены и логика его недоступна даже тем, кто сидит в машине. Как бы то ни было, но экипаж – труппа театра – ярчайшая и талантливейшая (когда-то) разбросана по каким-то вагонным, а точнее проходным спектаклям. Вот и опять – приехали! «В третьем классе… с мужиками» дотянули до Чехова. «Три сестры» здесь буквально сидят на чемоданах и ждут отхода поезда. Нет, не «в Москву, в Москву», а наоборот – вон… из репертуара.
Обилие тем и вариаций в чеховских пьесах с одной стороны делает их трудными для постановки, с другой, – крайне соблазнительными. Практическое любое авторское высказывание может стать основой для режиссерского. В «Трех сестрах» читаем: «Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге…». Александр Марин, ученик Олега Табакова, в иные годы обогащавший репертуар родного театра («Сублимация любви», «Идиот»), а ныне его пополняющий («Брак 2.0», «Эмма»), выбрал для пьесы последнюю – железнодорожную профориентацию. И не поспоришь: транспортно-логистический вопрос существен для чеховских героинь. Мандельштам предлагал выдать героиням билеты до Москвы и тем кончить пьесу. Марин подошел к переезду основательнее и снабдил семейство Прозоровых солидным багажом – на сцене гора чемоданов. За нажитый багаж надо платить и сестры платят: за «перевес», за сверхнормативное и негабаритное – за, по выражению Маши, «ненужную роскошь», за «лишние знания», а стало быть, и печали.
«Знаю по газетам, что был, положим, Чехов, а что он там писал – не знаю… Бог его знает…», – перефразируя Чебутыкина, могли бы воскликнуть иные зрители. Смех во время спектакля раздается, порой, в самых неожиданных местах – текст вроде бы «вечно тот же» на протяжении уже ста с лишним лет, но и «вечно новый», особенно для не читавших его. Перейдя от спектакля «Сестра Надежда» к «Трем сестрам» Александр Марин утроил и степень художественного вымысла, и пространство «Табакерки». В «Трех сестрах» объяснения ведут и под столом, и за, и на нем… Слова подкрепляют действиями весьма двусмысленными. Претендуя на «чтение между строк», предлагают зрителю «лобовые» приемы, мизансцены «с душком».
«В этом городе знать три языка ненужная роскошь», но режиссер щедро одаряет ею публику. Щебечут актеры на английском, немецком, французском, а Ирина (Арина Автушенко) еще и поет, пытается по крайней мере и по-итальянски. Героиням Чехова читатели верили на слово (на родное русское слово), их театральным тезкам приходится подтверждать свои знания на публике. Но им все равно не веришь… Помните, у Л.Зорина: «Вот ведь, на всех языках говоришь, а по-русски не понимаешь». По-русски актеры спектакля не изъясняются – сплошь декламируют, старательно интонируют, глаголят то бодро (как Вершинин – Евгений Миллер), то вяло (Маша – Анна Чиповская).
Но вот чему можно позавидовать так это тому, как же на сцене умеют слушать друг друга: все говорят степенно, не торопясь (спектакль идет три часа), без суеты, никто никого не торопит и не торопится, что не реплика – бенефис. Это вам не Ольга из Ростова, Ирина из Минска и Маша из Гжели, три сестры, выходящие на сцену в спектакле МХТ им. А.П. Чехова «Идеальный муж. Комедия». Сестры из «Табакерки» в отличие от «мхатовской лимиты» говорят правильно, без говора… без чувства, без толка, но с расстановкой. В благости и прекраснодушии увязает первый акт спектакля. Монолог Вершинина-Миллера о будущем по манере произнесения и тембру начинает напоминать рекламу ипотечного кредита: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. <…> он (человек – прим. Э.Д.) должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней…». Но платить придется уже сейчас.
Дабы никому из актеров не было обидно, дабы текст был разделен по-братски (и по-сестрински), поровну, некоторые роли дописаны. И приписаны, как например, призрак жены Вершинина (Олеся Ленская) с двумя пупсами. Сделать ножку маленькой, а душу большой нельзя, а увеличить роль оказалось не так уж и трудно. Помимо смешенья языков текст Чехова подкреплен (выяснилось, что он нуждается в некоторой адаптации) литературными вставками. Так, чтобы роль Соленого (Дмитрий Бродецкий) заняла больше сценического времени, актеру предложено было разучить басню Крылова, цитата из которой присутствует в пьесе. Борису Ливанову текста хватало вполне, да и публика как-то обходилась без ссылок на «Крестьянина и Работника», без отрывка из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях», которые декламируют то ли Федотик, то ли Роде, разбавляя А.С. Пушкина романсом на стихи Дениса Давыдова. Зрителя образовывают, не дают ему заскучать в пространстве одной (и только-то) пьесы более чем столетней давности. О зрителе думают… И, кажется, плохо, ибо пояснения к отдельным чеховским репликам вставляют прямо по ходу спектакля. Так, запыхавшаяся, идиотски хихикающая Наташа (хорошая, пусть и не знающая меры работа Яны Сексте) пытается оправдать свой нелепый пояс: «Это не зеленый, а скорее матовый…». А «влюбленный скрипач» Андрей поясняет Наташе и публике, что «матовый» – это не цвет, а оттенок. Эти сноски и примечания едва заметны, не читавшей первоисточник публике незаметны вовсе, но они оскорбительны для пьесы и зрителей с ней знакомых.
Дабы никому из актеров не было обидно, дабы текст был разделен по-братски (и по-сестрински), поровну, некоторые роли дописаны. И приписаны, как например, призрак жены Вершинина (Олеся Ленская) с двумя пупсами. Сделать ножку маленькой, а душу большой нельзя, а увеличить роль оказалось не так уж и трудно. Помимо смешенья языков текст Чехова подкреплен (выяснилось, что он нуждается в некоторой адаптации) литературными вставками. Так, чтобы роль Соленого (Дмитрий Бродецкий) заняла больше сценического времени, актеру предложено было разучить басню Крылова, цитата из которой присутствует в пьесе. Борису Ливанову текста хватало вполне, да и публика как-то обходилась без ссылок на «Крестьянина и Работника», без отрывка из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях», которые декламируют то ли Федотик, то ли Роде, разбавляя А.С. Пушкина романсом на стихи Дениса Давыдова. Зрителя образовывают, не дают ему заскучать в пространстве одной (и только-то) пьесы более чем столетней давности. О зрителе думают… И, кажется, плохо, ибо пояснения к отдельным чеховским репликам вставляют прямо по ходу спектакля. Так, запыхавшаяся, идиотски хихикающая Наташа (хорошая, пусть и не знающая меры работа Яны Сексте) пытается оправдать свой нелепый пояс: «Это не зеленый, а скорее матовый…». А «влюбленный скрипач» Андрей поясняет Наташе и публике, что «матовый» – это не цвет, а оттенок. Эти сноски и примечания едва заметны, не читавшей первоисточник публике незаметны вовсе, но они оскорбительны для пьесы и зрителей с ней знакомых.
Но победил машинист, пьесу кинули на рельсы и «вагончик тронулся»… В поезде занять себя, порой, трудно. Кто-то ждет чай в подстаканнике (Вершинин), кто-то всегда имеет при себе что-то покрепче (Чебутыкин), иной путешествует в веселой компании с гитарой (Федотик, Роде и Ко.), кто-то играет в карты (Андрей), а кто-то спит (зрители)… Радио в купе то убаюкивает, то ревет: «Подъем!».
Режиссер и сын режиссера – композитор Дмитрий Марин, развивая вокзальную эстетику спектакля и вторя тексту самой музыкальной чеховской пьесы, не могли не уделить особого внимания музыкальному оформлению спектакля. Произведение «должно давать не только мысль, но и звук, известное звуковое впечатление», – завещал его автор. Помимо гудков паровоза и дымовых труб («У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так» – Маша), напоминающих по звучанию вокзальную сцену из фильма «Подкидыш», где героине Фаины Раневской «мотив не нравится», специально для каждого из персонажей пьесы написаны музыкальные партии.
Авторский текст звучит в устах трех сестер как три аккорда, – просто, но не как все гениальное, – и, видимо, потому нуждается в музыкальном сопровождении. Но режиссер, завершая первый акт музыкальным дивертисментом, кажется, пытается найти этому оправдание в пьесе. Героини не могут уехать в Москву, быть может потому, что им нехватает на билет? Чебутыкин восемь месяцев не платит за квартиру, Андрей проигрывается в карты, закладывает имущество, позже – дом, да и просто – за воротник. Жалованье невелико, а «ведь есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись».
Впрочем, это уже из другой пьесы, к которой отсылают нарисованные на платье Ирины чайки. У трех сестер же деньги, вероятно, уходят (нет, не в трубу), а на постоянную смену нарядов (художник по костюмам – Ольга Рябушинская). Это, пожалуй, единственное, что изменяется на протяжении спектакля и заставляет зрителей следить за происходящим. За модой. Этот ход вполне можно взять на вооружение, перефразируя другую пьесу: если актеры играют плохо, пусть хоть одеваются хорошо… Так вот, учитывая то, что Прозоровы, как сказали бы сейчас, «бюджетники» (учительница, телеграфистка, жена учителя и секретарь земской управы), они вынуждены, по мысли режиссера, играть на вокзале железной дороги, том, что в двадцати верстах. Почему так, спросит читатель? Ответ в пьесе – «Потому что если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко». Ирина играет на аккордеоне, Маша – на фортепиано, Ольга — на контрабасе, Андрей (Игорь Петров) выпиливает на скрипке как Шерлок Холмс, присоединяются к ним и другие персонажи – трещотки и ударные. «Музыка играет так весело, бодро, и хочется…» нет, не подать милостыню, но припомнить, вслед за одной басней, втиснутой в спектакль, другую: «А вы, друзья, как ни садитесь…». Ансамбля ни актерского, ни музыкального не выходит. Какофония, разноголосица, та-ра-ра-бумбия…
В истории о привокзальных барышнях-безбилетницах, тех, что вытащили в спектакле то ли желтый, то ли волчий, но никак не счастливый, самое главное осталось в чемоданах. Они не распакованы. В них – текст, идеи, талант, мера, вкус, «лица, голоса и сколько их было». Страдания подписаны «рениксой» и покоятся под замком. И ключ потерян. Багаж этот не востребован. Ни театром, ни публикой. Сброшен с поезда, дабы не было перегруза. В спектакле – фунт дыма, маскирующего пустоту. Зрителя оставили в сером вагоне, таком же пустом, как и разговоры, ведущиеся в нем. Это вагон для устриц. Висел на стенке в спектакле портрет Станиславского в роли Вершинина, но и того «сняли с поезда». Не выдержали взгляда с укоризной. Телепается вагон-театр то ли в депо, то ли на переплавку. В «голове» поезда скопилось слишком много проводников, путевых обходчиков, дежурных, машинистов, а остальные вагоны общие и пустеют по ходу движения. А ведь были полны! Зрителями, что шли без страха и покидали зал без упрека. Помню, сама писала. Но со сцены летит «Зачем вспоминать!» и «Пошлость одолела».
«Три сестры» Александра Марина – спектакль-воспоминание, действо, заставляющее ностальгировать по театру, которого уже почти нет. В декорации спектакля он скрыт за ширмой, заперт в чемодан, сослан за кулисы. От него на сцене лишь две достойные, хотя и «обслуживающие» актерские работы – нянька Анфиса (Наталия Журавлева), да сторож Ферапонт (Александр Воробьев). Нянчат и сторожат то, что омертвело и поругано. Их скоро забудут как Фирса. Их тон, манеру, «самость» на сцене. Останется только «винительный падеж при восклицании». Собственно именно то, что и осталось от пьесы, смятенной премьерным составом. «Любовью, грязью, иль колесами она раздавлена – все больно».
Фотографии с официального сайта Театра Табакова
