Три года назад Константин Богомолов уже ставил «Чайку». В 2011 это был спектакль о столкновении прошлого и настоящего, об «эпохе великих побед», ушедших в историю.
Действие разворачивалось в 80-х годах прошлого века среди накопленного за годы хлама, куда Маша (Яна Сексте) и Медведенко (Алексей Комашко) забирались на экскурсию, пытаясь понять, как же живут-то тут знаменитые люди? В ней было много игры, искрометности, откровенного стеба.
Новая «Чайка» иная, на первый взгляд совершенно не похожая на все, что делал режиссер до сих пор. Нет в ней ни хитов разных эпох, ни соединения различных текстов, ни откровенных провокаций в адрес кого бы то ни было, ни лихого безудержного веселья. Она вне времени.
Лариса Ломакина выстроила на сцене продолжение зрительного зала МХТ с той лишь разницей, что вместо кресел поставила лавки. Стены в этом пространстве очень похожи на занавес знаменитого театра, они уходят куда-то в другое измерение, не ведомое нам. О том, что это проекция театра, напоминают и запыленные окна, сквозь которые ничего не видно, и сцена «дачного театра», на которой вместо задника – экран, увеличивающий зал, дающий крупные планы актеров. Только картинка в нем нечеткая, словно нам показывают старое черно-белое кино. Он создает двойников, рождая ощущение нереальности происходящего, полуправды.
Все в этом пространстве будто спит, а виной этому – колдовское озеро – зрительный зал. Актеры двигаются словно в полусне. Они говорят нехотя, без эмоций. Иногда только пронзительно звучит голос Маши (Дарья Мороз), зовущей Костю. Ощущение такое, что все эти люди друг другу ужасно надоели и приелись, а любовь стала общим местом. Богомолов нарочно уводит актеров в это состояние – «минус эмоциональность». Актерская техника выходит на первый план. И технически все безупречно. Спектакль больше похоже на читку или самую первую репетицию, когда актеры примериваются к героям. Треплев Игоря Хрипунова только кажется нервным (дань традиции), на самом деле он – равнодушный и спокойный. Аркадина Марины Зудиной оказалась тут и вовсе случайно, потому все происходящее ей, мягко говоря, «до лампочки». Сыном она тяготится, пьеса заранее вызывает у нее скуку, и она развлекает себя как может. Тригорин ей тоже не нужен – так вроде есть рядом какой-то любопытный человеческий экземпляр.
Тригорин же Игоря Миркурбанова с радостью бы поспал, да вот беда – нужно непременно сопровождать эту гранд-даму! Он ходит слишком прямо, словно у него болит позвоночник, сидит как-то неуклюже, словно его мучает геморрой, говорит сквозь зубы, делая немалое усилие, чтобы вообще заговорить. Ему лень разговаривать. Заречная Светланы Колпаковой кажется тут единственной «живой». Такая свеженькая, пышущая здоровьем провинциальная барышня в легком платьице и со звенящим голоском, которой непременно нужна драма, и придумывает она себе любовь к Тригорину. Но и это обманка.
Первое действие – торжество дуэтов: Медведенко-Фомин и Маша-Мороз, Дорн-Табаков и Полина-Барнет, Треплев-Хрипунов и Нина-Колпакова, Аркадина-Зудина и Тригорин-Миркурбанов… В их тихих диалогах, почти неслышно произносимых словах, медленных движениях будто замирает время. Это театр в театре. Локальный театр для двоих, где зрители не нужны, да и партнеры ни к чему. Каждый сам по себе. «Пусто, пусто, холодно, холодно…»
С виду абсолютно традиционный спектакль, каких сотни в Москве, и все-таки Богомолов остается верен себе. Как та «Чайка» была перенасыщена хохмами и гэгами, так эта бьет в цель деталями. Дорн-Табаков отчаянно шуршит газетой прямо под микрофоном. Нина вещает со сцены дачного театра хорошо поставленным мхатовским (в лучших традициях школы) голосом, а на словах о приближающихся глазах дьявола почти впадает в транс, напоминая вещунью. Маша каждое слово будто вколачивает. Тригорин говорит с обеими женщинами так, словно они его утомили до невозможности, а Аркадина-Зудина гипнотизирует Тригорина, призывая уехать. Монотонным, ничего не выражающим голосом она произносит заученный текст, порядком надоевший и навевающий тоску. Она играет роль. Поэтому «лучше в номере роль учить», чем в деревне с людьми разговаривать. Она разучилась просто говорить и чувствовать. В любовной сцене Нины и Тригорина, Нина будто репетирует роль, ласкаясь к известному писателю, а он никак не реагирует на ее «любовь». Его экстаз – удачная деталь, которую он тут же заносит в блокнот.
Во второй части действие перемещается с улицы в дом. Домом это, правда, сложно назвать, все комнаты в одной плоскости. Тут стол Треплева, за которым он вымучивает очередной рассказ, тут спальня, где стелют постель, рядом обеденный стол, на котором Маша гладит белье. Здесь и кухня – коптит печка, у которой примостилась Полина. В глубине сцены окно, забранное решеткой, и шкаф. Мало что изменилось – также пусто и холодно вокруг, также Маша надеется на скорый отъезд, чтобы не думать ни о чем. Также безэмоционально существуют актеры. Ни приезд Аркадиной и Тригорина, ни болезнь Сорина (Сергей Сосновский), ни заезженные шутки Шамраева (Павел Ильин) не меняют течения жизни.
На этом фоне совершенно инфернально выглядит Нина-Хайрулиной. Единственный человек, которого не пощадило время. Вместо дородной, пышной девушки выходит на сцену худенькая маленькая женщина с седыми короткими волосами, тоненьким голосом и огромными глазами на осунувшемся лице. «Я сильно изменилась?» – кротко спрашивает она. Эта Нина приняла свою судьбу, она не рыдает, не мучает Костю, она пришла просить прощения, она, кажется, пришла из другого мира и единственная чувствует, что скоро туда придет и Костя.
Треплев, как и в первой версии «Чайки», стреляется в шкафу, уходя в свой придуманный, детский, несчастливый мир. Дорн просит увести Аркадину… и Тригорин, обнимая ее, вальсирует с ней под «Лунную сонату».
«Лунная соната» – лейтмотив спекаткля (какой же традиционный спектакль обойдется без классики), она звучит то тихо, почти незаметно, то набирая силу, она узнаваема, но в то же время другая. Она сливается с щемящей мелодией Фаустаса Латенаса, уводя спектакль в запредельность.
Богомолов, кажется, сделал совершенно традиционный спектакль, абсолютно не похожий на то, что он делал раньше. Но и это обманка. Игра, как всегда у Богомолова, игра в традицию, ретро, преклонение перед великими, программные спектакли… Поэтому экран, как правило, используемый для приближения эмоций, выхватывает пустые лица, актеры сидят спиной к залу, «Лунная соната» звучит то тихо, то надрывно в самые важные моменты, актеры почти шепчут и между ними – стена. Хотите традицию – получайте! Традиция, возведенная в идеал и доведенная до абсурда. Режиссер иронично, изящно, тонко, но не менее жестко, чем в других спектаклях, разберется с традиционным русским театром, великой сценой МХТ и публикой, жаждущей развлечений. Это его прощальный поклон…
Фотографии с сайта Театра Табакова
