«НЕПРИЛИЧНЫЙ» СПЕКТАКЛЬ

Полина Мандрик

Так уж повелось, что в Александринский театр ходить пешком как-то непристойно: в XIX веке у его подъезда собиралась очередь карет и экипажей – и сегодня театр остается местом выхода в свет. Пережившее в 2005 году капитальный ремонт здание встречает гостей лоском и роскошью. Блеск люстр, белые перчатки билетеров, вечерние туалеты дам… Да, приезжать в этот театр следует, как минимум, на карете.

  После осенних луж даже неловко сюда заходить… Впрочем, смущение быстро сменяется почти детским восторгом: стоит только заглянуть в главный зал. Пышность и красота, несколько несовременные в нынешнем театральном пространстве, будто отсылают к идее некоего идеального театра и настойчиво требуют появления государя-императора в ложе.

  На этот раз первых лиц на спектакле не случилось: премьера постановки «Живой труп» по последней пьесе Льва Толстого состоялась еще семь лет назад. Но зрительский интерес и сегодня не угас, о чем свидетельствуют полностью заполненные ярусы роскошного зала. Ярусы на сцене тоже густо заселены: режиссер Валерий Фокин и сценограф Александр Боровской весьма красноречиво разрезали сценическое пространство по горизонтали, скрепив его странствующим вверх-вниз лифтом. Верхи –  благородные дамы и джентльмены – пьют чай и рассуждают о нравственном вопросе за узорчатыми оградами в стиле русского модерна. Ниже, в параллельном мире, практически по Достоевскому (а может, это только приезжим в Питере повсюду углы ФМ мерещатся) живут лакеи, дуняши, музыканты, возникающие из ниоткуда и растворяющиеся в темноте лестничных пролетов, не дожидаясь аплодисментов.

  А еще ниже по социальной вертикали тот, из-за кого, собственно, весь сыр-бор – живой труп Федя Протасов. Его фактически «подают» на авансцену из подпола против его воли – давай, резонерствуй. Отведенное герою место в клетке вызывает ассоциацию с медведем, на которого пришли посмотреть дети в зоопарке. Федор, в исполнении народного артиста Сергея Паршина, так же по-медвежьи закрывшись рукой от людей, большой, лохматый, неприличный рядом с элегантными дамами в аристократичных зелено-бежевых туалетах, и кажется загнанным диким зверем, которому никак не выжить в урбанистическом зоопарке. И всем-то он интересен: к нему за решетки спускается и добрая свояченица Саша, и благородный рассудительный князь Абрезков, и не менее благородный друг Виктор Каренин, подставивший плечо брошенной супруге Протасова, и уж совсем замечательная девушка Маша.

  Последняя, вне цыганской темы, заданной Толстым, кажется лишенной какого бы то ни было реалистичного основания. Александра Большакова, обласканная критиками за роль в спектакле «Человек=Человек» Бутусова, в роли Маши не то чтобы неубедительна, нет, она с полной самоотдачей сияет лучом света в клетке Протасова: приносит домашнюю еду, выпивку и алоэ для здоровья, моет голову несчастному больному. Добрая девочка из хорошей семьи, решившая поиграть в сестру милосердия, – вот кем она видится вне цыганского рода-племени. Страсти и огня нет и следа.

  Была ли цыганская тема убрана режиссером за несовременностью или еще по какой причине, реалистичности постановке это не прибавило. У Толстого Протасов в надежде заглушить тоску сбегает к цыганам – от невозможности жить не по совести в сословной клетке. Те-то знают толк в вольности и указам сердца. Сколько таких баринов было до него в русской литературе! И все цыганские романсы в тексте без труда представляются при чтении и просятся на сцену. Если уж что-то можно противопоставить метаниям русского совестливого интеллигента, то только цыганскую звезду. У Фокина же Протасов – какой-то абстрактный бродяга: да, не может найти себе места в благополучном, но лживом устройстве общества и сознательно от него бежит. По словам самого режиссера, главная тема пьесы – тема ухода: «Сегодня это особенно современно. В нашей перепутанной, перемешанной жизни, где всему есть место, проблема осознанного выпадения из этого круга особенно актуальна… а, кроме того, возможно, что в «Живом трупе» Толстой режиссировал собственный уход». Получается, проблема, действительно, вневременная?

  Пафос рассуждений матери Каренина о безнравственности второго брака для женщины, брошенной мужем-пьяницей, мягко говоря, несовременен, но абсолютно непринципиален. Протасов противопоставлен обществу в целом: лицемерным аристократам, продажным следователям, да и неплохим, в общем-то, людям из его окружения. Временами даже сочувствуешь бедной Лизе, которая ничего плохого не сделала, или Каренину, тоже, в общем, не виноватому в своей посредственности. Приличные люди со своими чувствами, умеющие отстаивать собственное право на счастье. На фоне развратных чиновников, чувствующих себя хозяевами жизни, и любопытной до жареного публики на суде, Лиза и Виктор, благородные жертвы, безусловно, выигрывают. Хотя сцена суда скрывается от глаз зрителей, добрые люди услужливо выкрикивают, что Каренины держатся с достоинством, что «это они судят общество, а не общество их».

  И как-то тошно от этой сцены. Если беременная Лиза, до этого умилительно восторгавшаяся на пару со свекровью мнимым самоубийством Феди (…ах, как он возвысился в наших глазах своим поступком!), и сорокалетний Каренин, преданно любивший всю жизнь жену товарища, несколько поглупевший после ее признания ( …ах, надо чтобы теперьmamanполюбила тебя!),- если эти люди выставляются моральными судьями общества, то думать о нравственном облике «подсудимого» уже совсем не хочется. При таком раскладе оправдать выбор Феди, вконец опустившегося бродяги в затрапезном пальто и вязаной шапочке вообще нетрудно.

  Безусловно, не каждый бомж — совесть нации, и при любом строе существовали и будут существовать люди, не вписывающиеся в социум хотя бы психологически. Но ясно, что Федя Протасов у Фокина –  это не просто маргинал и отщепенец. «Я не могу спокойно лгать… А уж сидеть управляющим в банке – так стыдно, так стыдно…» –  «падение» героя стоит в одном ряду с бесплодными скитаниям «лишних» людей по страницам литературы XIX века, смущающим уходом самого Толстого, барина и семьянина, побегом в кочегары советских диссидентов 70-80х, вечным Веничкой и эскапистами ленинградского рока.

  Драма в спектакле одна: все прочие коллизии кажутся несущественными. Героя жалко по-христиански: можно ли сохранить совесть, не утрачивая человеческого достоинства? Пример Протасова показывает, что нет. И кроме уже настоящего самоубийства выхода в финале не остается. Выстрел Феди – попытка установить правду даже страшной ценой, лишь бы остаться верным своему нравственному закону. Не слишком красивая тема для пышных интерьеров императорского театра –  есть бутерброды и пить шампанское в фойе после поклонов точно будет неловко. Но едва ли можно найти более подходящие подмостки для вскрытия конфликта между «быть» и «казаться». Неловкость и смущение в зрительном зале сегодня дорогого стоят.

Фотографии  предоставлены пресс-службой театра

Author

Поделиться: