НЕМЕЦКО-ГОЛЛАНДСКИЙ ДУРМАН

Полина Мандрик

Постановка «Rausch» немецкого режиссера Фалька Рихтера и голландского хореографа Анук ван Дайк, представленная в рамках фестиваля «Территория»,  поражает грандиозностью и слаженностью.

  При всем обилии смыслов, сплаве нескольких видов искусства, постоянном перекате настроений и воздействия, пожалуй, на все каналы восприятия зрителя одновременно, спектакль воспринимается удивительно цельным и гармоничным. Это уже четвертая совместная работа режиссера и хореографа, за пятнадцать лет они научились направлять конфликты, неизбежные при тесном сотрудничестве двух творческих величин, в конструктивное русло. Танцоры репетировали с Анук, пока Фальк занимался текстом с актерами, а дальше весь интернациональный коллектив из восьми стран смешивался на общих репетициях. И возникал тот самый Rausch. «Удивительно, что в русском языке нет эквивалента этому понятию, в русских же заложена тоска по нему», – говорит драматург постановки Йенс Хилье.

 Изначальный смысл слова Rausch сводится к безудержному, неконтролируемому движению, свойственному, например, детям или молодым животным. Впоследствии наименование перенесли на состояние пьяных моряков, а затем и в целом на измененное сознание, достигнутое хоть с помощью синтетических средств по методу Тимоти Лири, хоть посредством религиозных практик или через неистовый танец. Карнавализация, дионисийский разгул, очищение через потерю контроля над собой – это все тоже сюда. А еще глагол rauschen означает шелест, он и сам звучит как листья, колеблемые ветром в лесу, – неизменный атрибут немецкой романтической поэзии XIXвека. «Ну и у брокеров на бирже, само собой, свой Rausch, – лукаво улыбается Хилье, – все это заложено в спектакле, но самое важное заключается в том, что это состояние опьяненности может как отдалять тебя от окружающих, так и сближать с ними».

  С первого же монолога «Я хочу стереть себя отсюда и написать в другом месте» вводится мотив поиска близости, который будет постоянно присутствовать в спектакле. На вербальном уровне: в карикатурном изображении отношений в эпоху фейсбука, на физическом: в истерически-конвульсивном танце, которым человек пытается достучаться до своего партнера, быть услышанным и понятым. Героями движет отчаянная жажда близости: все что угодно – лишь бы быть с кем-то – иметь возможность просто лежать рядом и слушать Radiohead. Такая простая вещь оказывается роскошью сегодня: мы слишком сложны, постоянно работаем над саморазвитием, хотим контролировать все аспекты своей жизни и стремимся к большему. Найти половинку все труднее. Герои Rausch ищут интимности, в которой можно быть самим собой, а общество навязывает бег, стремление, конкуренцию. «Где гарантия, что, когда я целую тебя, ты не думаешь о том, что на моем месте мог бы быть кто-нибудь получше?» – срывается герой Александра Раденковича. Как можно быть уверенным в партнере, если во время поцелуя, он продолжает ставить лайки на фейсбуке и, черт возьми, до сих пор не поменял свой статус на «состоит в отношениях»?!

  Отчаянный монолог, или разговор глухих, подхватывает Седрик Экхут. «Я хочу, чтобы ты смотрел только на меня, хотел только меня и сходил с ума без меня!» – бесполый английский язык сначала не дает понять, к кому обращен этот крик, но когда герой доходит до интимных подробностей, рейтинг 18+ получает свое оправдание: речь идет об отношениях двух мужчин. Что, разумеется, не имеет никакого значения: людям любой сексуальной ориентации нужно только одно – близость. Потому что, когда человек один, он беззащитен перед конфликтом внешнего и внутреннего.»Моякожанезащищаетменябольше», …I used to be so wild and now I am so fragile. Ощущение этой физической хрупкости героев усиливается хореографией, вплетающейся в слова и крики. Актеры и танцоры мечутся по сцене – то перекатываясь через расставленные по сцене скамейки и сталкиваясь друг с другом (напрашиваются ассоциации с «Кафе Мюллер» Пины Бауш), то разбиваясь о стенки кубов, в которых они, как в клетках, заперты со своим партнером, откуда хотят выбраться, под разгоняющую пульс музыку экспериментатора от пост-панка Бена Фроста. Симптомы времени: одиночество, неуверенность, нервное перенапряжение, а также протест против этого, попытка обрести значимое и простое, – все это закручивается в импульсивный клубок истерики и сплетения тел в танце, в котором уже невозможно разобрать, кто есть кто. Мужчины в юбках, женщины топлесс и в масках агонизируют из-за любви, проверенной наукой, техникой и политикой, а потому ставшей практически утопией в рациональном мире без иллюзий.Rausch накатывает, не оставляя пути к отступлению. Движение обрывается паузой и вновь рассыпается на слова, опять не всегда слышимые и понимаемые: цитату из романа В.Вулф актеры произносят на нескольких языках (зал искренне подбадривал Томаса Водянку, мужественно боровшегося с фонетикой русского). Кто вообще придумал, что два человека могут быть счастливы вместе?

  Из плохо контролируемых отношений можно сбежать в работу, но там тоже своя лихорадка. Rausch в офисе, Rauschдома – «двойная нагрузка», в итоге приводящая еще к одному симптому современности – пресловутому «выгоранию» – BurnOut. Хотим ли мы освободиться от давления общества и открыться неведомым нам пока возможностям? Нужна ли нам свобода, раз мы так боимся остаться наедине с самим собой? Или нужен кто-то, на кого можно возложить ответственность, кто-то, кто объяснит, в чем наша проблема? «Спасение» приходит в образе психолога. Ваша страховка, конечно, покрывает этот случай? Разумеется, потому что «там» боятся, что человек сломается, рухнет, как финансовая пирамида – гротескная сцена кукольника -психотерапевта и марионеток-пациентов наглядно демонстрирует тезис, что наши страхи кому-то очень выгодны. А возникающая дальше связка, настойчиво повторяемая в субтитрах, – чертовы финансовый капитализм, ХДС (Христианско-демократический Союз) и СвДП (Свободная партия Германии), Дойче Банк, католическая церковь, английская монархия – вполне открыто указывает на тех, кто виноват, ставя во главу угла вроде бы политическую тему.

  Один из центральных монологов, содержащий весь идеологический пафос Rausch’a, впрочем, русскоязычной аудиторией не прочитывается. «Дорогая мамочка», – кричит в телефонную трубку герой с демонстрации, рассказывая про свое сопротивление полиции, которая не стесняется применять дубинки и слезоточивый газ против своих граждан. Нескольких штрихов хватает, чтобы понять, что речь идет о лагере протеста во Франкфурте, развернувшемся около Европейского центрального банка летом 2011 года. Примерный сын докладывает о своих приключениях на баррикадах, взаимоотношениях с соратниками, знакомстве с девушкой, привыкании к газу: глаза уже почти не слезятся… Дорогая мамочка – это, конечно, Ангела Меркель, не слишком очевидная разгадка для русской аудитории. А вот французы на Авиньонском фестивале «инфантильную» шутку не оценили.

  На московской же сцене протестная героика и призывы антиглобалистов против международных кредиторов воспринимаются скорее фоном. Фоном к пути и поискам героя, который через борьбу за общее с другими дело находит свою «социальную» сеть. Что-то есть от хиппи в сцене, где демонстранты лежат в палатках, прижавшись друг к другу в ожидании ночного визита полиции, и слушают все тот же Radiohead. А потом она его поцеловала…

  «Я хочу просто лежать с тобой рядом и разговаривать» – долгожданное спокойствие и близость обретаются без психотерапевта и фейсбука. «Только ты и я». Слова прекращаются, превращаясь в звуки, а звуки уплотняются до шелеста, являя созидательную сторону Rausch’а. На нескончаемый дискурс современности, непрерывный анализ, обсуждение и рефлексию отвечает танец – почти забытым сегодня языком тела. Последний «танец» в спектакле – вокруг себя самого и с самим собой – возвращает, наконец, человека к его внутреннему миру, обращает его к собственной индивидуальности, примиряет с самим собой.

  Йенс Хилье, все так же лукаво улыбаясь, говорит, что спектакль не дает ответов, предлагая скорее ассоциации. Впрочем, ищите сами. Мне лично в финальной сцене герои, кружащиеся вокруг себя и друг друга в медитативном дервишском танце, напоминают детей. У них тоже не закружится голова от бесконечных вращений, они даже не вспомнят об этом в своем кружении, просто потому что это им нравится. Потеря контроля, потеря разума, потеря языка, остается только Rausch. Утопическое освобождение? Может быть. А может, стоит как-нибудь попробовать предпочесть чтению френд-ленты катание на карусели?

Фотографии Sebastian Hoppe

Author

Поделиться: