СКАЗКА — ЛОЖЬ?

  Публику  не столько рассаживают, сколько делят согласно купленным билетам. В билетах и программках сулят «Сказку о том, что мы можем, а чего нет» в постановке Марата Гацалова.

  Скоро сказка сказывается, да не скоро спектакль делается. Работа над «Сказкой…» все еще продолжается, хотя московской публике уже есть что пересказывать друг другу. Первые прогоны спектакля состоялись еще в конце прошлого сезона, летом. Душные вечера минувших летних дней пришлись атмосфере спектакля на пользу, но не его зрителям. Градус недовольства утомленной солнцем публики повышался  тогда по мере действия спектакля. А вернее по мере ожидания действия…

  «У кого на билете написано «кабинет» – за мной!», – командует актер «при исполнении». Зрители начинают нервничать, вычислять, что «кабинет» – это, вероятно, VIP-зона и волноваться о том, где же окажется их место под прожектором.  Публику организованными малочисленными группами,  разводят по четырем (как потом выясняется) замкнутым павильонам.  Павильоны выполнены из прочного картона, закрепленного на деревянном каркасе, и более напоминают коробку. Зрители  спешат занять места в первом ряду.  Рядов в коробке мало, но  зрители, кажется, принимают начатую театром игру: свободная рассадка и не самый вежливый прием «плохих полицейских» пробуждают в них соответствующее друг к другу отношение. Зрительская и человеческая солидарность отрывается вместе с корешком билета: остаются локти, толкотня и нервозность.  Спектакль-эксперимент, едва начавшись, обнаруживает «что мы можем».

  Но вот коробка укомплектована и  публика постепенно успокаивается, осматривается, прислушивается.  Если не считать коробку декорацией, то оформление сцены кажется нарочито скупым: диван, пол и потолок. Собственно нет и сцены. Душно, душно, душно. Пусто, пусто, пусто.  После получасового ожидания становится и страшно, страшно, страшно. Кто-то из зрителей пробует открыть входную дверь, но «страж» не позволяет. На непраздный вопрос, когда же начнется спектакль, отвечает, видимо сжившись с образом, заигравшись: «Если кому-то чё-то не нравится, может уходить».  «Хотим спектакль!», – кричит бодрая зрительница и ответом ей служит хлопнувшая дверь.  «А спектакль уже идет», – замечает кто-то догадливый, добавляя: «Но не здесь».  В замкнутом пространстве зрители начинают возмущаться, шутить,  тревожиться в зависимости от темперамента.  Говорят не под запись, но многое хочется записать…

  Коробку оглашают аплодисменты  – намек исполнителям. Один из зрителей выкрикивает: «Тише! Вы мешаете актерам!». «Может с нами играют?», – неуверенно замечает пожилой господин.  «Мы уже каждый не одну играем роль», – замечает другой. «А давайте в города!». «Нет, лучше в ассоциации, в театре все-таки». «Тогда уж лучше дискотеку устроить!».  Вдруг дверь открывается и мимо провозят то ли баллон с газом, то ли огнетушитель». Дверь закрывается,  и зрители вновь остаются наедине со всеми. «А когда газ пустят?» – острит кто-то.  Время от времени за закрытой дверью слышны переговоры по рации «сказочных стражей»: непереводимая игра слов и, грубо говоря, выражений. Мат сотряс и нашу коробку, возникнув изнутри. У отдельных наслушавшихся сдает терпение, в такие моменты обычно вспоминается Жванецкий: «Миша, тут будет что-нибудь, или мы разнесем эту халабуду вдребезги пополам?». Кто-то, уткнувшись в билет, глядя на его стоимость, припоминает анекдот про ослов: как в одном городе люди, купившие билет на выставку ослов, ходили по огороженной территории и спрашивали друг у друга: «А где же ослы?».

  «Надо сделать то, что мы не можем!», – вдруг догадывается кто-то… и покидает зал.  Коробка время от времени превращается в бандероль: отдельные зрители ее «посылают» и уходят. Но вновь открывается дверь и нетвердой походкой движется полуголая особа под конвоем, еще время спустя и точно по Жванецкому: «крики, плач, кого-то понесли» – мимо тащат завернутый труп.  И снова нависает пауза. «Антракт» –  разъясняет себе публика. Вероятно, этот парад-алле аудиторию не вдохновил, а может быть наша коробка оказалась «проходной» – никто в ней не задерживался. Даже зрители. Действие и то проходило мимо. В соседней коробке послышался смех, вызвавший  в нашей резервации недоумение и обидное ощущение что те, за стенкой, знают больше нас. И снова возникают разговоры о первоначальном разделении на «них» и на «нас», на «тех» и «этих». Те,  которых нельзя было видеть, те, за кордоном (за картоном), казалось, наверняка лучше устроились. Так театральный эксперимент мало-помалу перерос в эксперимент социальный.

  Но долго ли, коротко ли, а спектакль начинается для одних и продолжается для других. Тишину нарушает лишь шелест программок-вееров: кондиционер не справляется, а вентилятор в спектакле есть только у священника. Батюшка (Константин Гацалов) венчает на царство местного царя-батюшку, крестного отца в погонах Махмудова (Алексей Кравченко).  У венчанного скипетр и держава,  а на голове сегодняшний аналог короны,  несомненный символ власти – фуражка с кокардой. Тут бы кстати и отметить, что место действия сказки – «некоторое царство, некоторое государство», а не наши широты и параллели, ну мало ли где еще течет река Яуза. А чтобы зрители не  заблуждались и вообще никаких параллелей не искали, их внимание обращают на форму «стражей» и облачение священника. Стражи, сквернословящие, распутствующие, правонарушающие, к нашей ни ми-, ни полиции отношения не имеют: форма не каноническая, нашивки и бляхи не те – вместо двуглавого орла – зверь, вместо флага – витиеватый узор. Да и у батюшки вместо кадила – гаджет-вентилятор переносной. Впрочем, можно ли сравнить воссозданный в спектакле  недружелюбный мир Отделения с, например, премилым участком из очередного НТВшного сериала?!  В общем, разыгравшееся в отличие от актеров воображение зрителей («сокамерников») подводит. Подводит к тому, что разыгрываемая «Сказка…» о беспределе, нам не столько поучительна, сколько знакома.

  «Сказка…» эта родом из 90-х. К нулевым ее сюжет не утратил актуальности, напротив, оброс ассоциациями и личным опытом. Ее авторы, известные киносценаристы Петр Луцик и Алексей Саморядов, чьи фильмы «Дюба-дюба», «Лимита», «Окраина» и др. остались и в истории российского кино, и в памяти зрителей. Стали и памятью о рано ушедших авторах. «Сказка…» из наброска обрела форму пьесы благодаря Михаилу Дурненкову, так нереализованный проект фильма получил воплощение по ту сторону экрана – на сцене.  По сюжету дом некой гражданки Калашниковой вызывает повышенный интерес местной милиции. В доме этом по ночам слышны шум, гам, веселье и смех, а днем царят тишина да покой. Но по соседству царят и царствуют милиционеры во главе с Махмудовым, который карает без суда и дань собирает без меры. Кто не под «крышей» Махмудова рискует остаться без крыши. Обложить оброком вознамерился он и Калашникову и ее якобы притон, но не тут-то было. Схлестнулись сила власти и сила неподвластная, мистическая. Одна из сил в спектакле нечистая. Какая из двух – решать зрителям.

  Пьеса Михаила Дурненкова изначально называлась «Закон».  Махмудов со свитой закон блюдут и охраняют, но только тот закон, что установлен ими и не для них.  С законом привычным махмудовский закон схож лишь тем, что тоже суров и пред ним немеют. «Закон» Дурненкова напоминает «Закон» Роже Вайяна, по которому был снят фильм  с Марчелло Мастрояни в главной роли. В этом романе жители рыбацкого поселка практиковали игру в закон: выигравший игру назначался патроном и мог творить то, что ему заблагорассудится, остальные же обязаны были безропотно подчиняться. Кажется, Махмудов назначил себя пожизненным патроном, а его беззаконие утвердило себя единственным законом. «Я к тебе не как Махмудов пришел, я к тебе как закон пришел.  Как власть, как всё, что тебя вырастило, одело, обуло, человеком сделало. Я теперь как Родина твоя и нет кроме меня никого тебе ближе», – приказывает Махмудов одному из своих нанятых опричников Некрасову (Иван Ивашкин/Артем Быстров) найти способ одолеть неуязвимую ведьму Калашникову. «Ведьма» насылает на Махмудова порчу: лишает силы, не властной, но мужской. «Ничего! Главное, чтоб душа была большая», – рассуждают проститутки, ублажающие куклу Махмудова. Свита вызывает батюшку снять сглаз. Тот высылает заговор смс-кой, потом проводит языческий обряд, читая заклинание про «уд», но чуда не происходит. Креативный батюшка лечит и смехотерапией: приказывает дежурным смеяться во всю мочь, дабы лютой радостью недуг избить. Все четыре коробки заполняет театральный смех студентов актерского колледжа Олега Табакова. Смеются здесь только по приказу, потому и не дает покоя неуставной смех в доме Калашниковой: с чего он, да над кем?  

  В вотчине Махмудова батюшка, как и древние этруски, заповедует «роем жить». В доме Калашниковой нет ни закона, ни беззакония, нет ни строя, ни иерархии. Из затхлости и «камерности» КПЗ зрители попадают в магический мир «нехорошего дома» не покидая своих мест: темницы рушатся, стены прорубают, картон разлетается прочь. Разделенные на группы во владении Махмудова зрители объединяются в доме Калашниковой. Публика реагирует на трансформацию пространства крайне эмоционально: машет друг другу, радуется новым лицам по сторонам и напротив. Мир Махмудова подавляет эмоции, Мир Калашниковой – открывает им простор. Зрители теперь не только слышат, но и видят происходящее, зрительный ряд, который ранее предстояло домыслить, дорисовать, теперь предстал пред очи. Мгновение и публику ослепляют яркой вспышкой. Еще мгновение мрак превращается в звездное небо – удивительный по красоте эффект, для которого не нужны стереоочки.  Марина Калашникова (впечатляющая Наталья Кудряшова) поет a cappella то ли заклинание, то ли молитву. Голос рождает то мелодию, то обрывки и фрагменты фраз, какофонию звуков. Пространство заряжается, околдовывается, заволакивается энергией, гипнозом, маревом и, кажется, финал этой страшной сказки, как и преодоленный мрак сцены, имеет шанс на свет. Иллюзии, впрочем, сродни картону и рушатся с  очередным появлением на сцене Махмудова. Оказывается, что даже если звезды зажигают, то это кому-нибудь нужно.  Махмудов пуще прежнего желает не пожелавшую его женщину, ибо, по его закону, право на нее имеет. У него на то бумага с красной печатью, а против печати (не люцеферовой, гербовой) не попрешь. Так зрители, уже отвыкшие от стен, вдруг отчетливо начинают видеть каркас конструкции и понимают: они в клетке, много дверей вокруг, но выхода нет. Тут-то и осознаешь, что иной раз лучше сто раз услышать, что там за стеной, чем один раз увидеть, упереться в нее.

  Звездное небо над головой рассеивается, нравственный закон истлел еще раньше. Нравственность здесь не по нраву. Проводник из мира Махмудова в мир Калашниковой – Некрасов путешествует как хоббит туда и обратно, но, когда ему предстоит сделать выбор с кем и где оставаться, тут-то и откроется, что для мира Калашниковой у него душа мелка. Ему по службе «добра желать не полагается», вот оно и выветрилось из сердца и не приживается вновь. Некрасов предает открывшую ему свой мир, –  эту истину ему выскажет Махмудов, черный, но верный человек.  Из последних сил взывает к Калашниковой Махмудов, обращая к ней свою песнь песней: «Любовь моя как серп, а руки мои как наждачная бумага. Поцелуи мои вырывают куски мяса, а объятья мои срезают кожу и пускают кровь».  Но как Мидас прикосновением все обращал в золото, так и прикосновение Махмудова все умерщвляет: в его объятиях оказывается кукла Калашниковой: тело одолимо, душа неуловима. Обманула, ведьма. Оба мира поглотит общее пламя. Но не примирит.

  Игра с пространством в спектакле увлекает. Удивительная завораживающая декорация в исполнении Ксении Перетрухиной здесь победила и пьесу, и создателей постановки. Собственно спектаклю не дает распасться именно его сценография. Режиссерский замысел реалити-сказки стал лишь отправной точкой для сказки, в которой нет лжи, а намеки вызывают аплодисменты. Иными словами мысль режиссера лучше его самого выразил сценограф – второй режиссер спектакля. От его персонажей в конечном итоге остались куклы, тела, формы, в которые были помещены души. Так и от спектакля осталась в памяти его форма, обогатившая и превзошедшая содержание. Проговорились монологи, ускользнули фразы, много осталось не услышанным: то ли звук, то ли сценическая речь подвели. Благо спектаклю «картоночку подстелили». Впрочем, не спектаклю пока – перформансу.  Но спектакль, вне всяких сомнений, выйдет. А пока его авторам, обитателям мира Калашниковой, свободным, раскрепощенным людям, здесь не хватило компонента из мира Махмудова – упорядоченности. Очень многое в спектакле сделано в надежде на соучастие зрителей, на то, чтобы снять муть и пелену сиюминутности с их глаз. Но большинство с удовольствием готово считать в спектакле политическое и социальное (вновь по Жванецкому, конфликт «силовиков» и «мозговиков»), и не вдаваться в «надмирные» подробности. Не нашего полета. Не для быта. Выращены на сказке о том, чего не можем…

  Из «Сказки о том, что мы можем, а чего нет» в очередной раз выяснилось, что мы можем любить, творить чудеса (а любовь это чудо), а можем топтать и уничтожать, следуя примеру сверху, отказываться от любви и ходить по клетке.  «…а чего нет» становится ясно, когда зрители, покинув зал, выходят на улицу. Воздух свеж и свободно дышится, но воспоминания о душном «коробке» наводят на мысль, что вокруг нас очередная иллюзия: неужели из коробка вновь в коробку? Так что же  вокруг: широкий простор или периметр?

Сказку сказывала Эмилия Деменцова
Фотографии Екатерины Цветковой