ТЯЖЕЛО БАБОЙ БЫТЬ…

admin

Принято считать, что в пьесе «Чудаки» в центре любовного треугольника на фоне смуты умов после первой русской революции Горький с известной долей иронии изобразил себя.

  Иронизировать над классиком решались не многие: за более чем столетнюю историю комедия довольно редко оказывалась на театральных подмостках. Неясная основная идея или трудновоплотимый жанровый замысел? Чехов, кстати, тоже задумывал «Вишневый сад» комедией, а потом Станиславский «сгубил ему пьесу», и пошло-поехало. Вот и горьковский текст никак не видится комедией. Разбавив его «Песней о буревестнике», режиссер Юрий Йоффе, будто бы отметает всякую водевильность в «Чудаках» – на деле же постановка оборачивается каким-то фарсовым панегириком вечной женственности.

  Малая сцена Театра Маяковского не оставляет между героями и зрителями никакого пространства. Некоторые сцены играют чуть не на коленках у первого ряда, что, впрочем, не отодвигает четвертую стену ни на сантиметр. Актеры произносят текст хорошо поставленными громкими голосами, зал игнорируют, даже если неловко туда падают после бурных объятий, а взгляд сидящего в полуметре от зрителей актера ни разу не сбивается на ближнюю фокусировку. Такая подача внушает уважение, отсылая к традициям старой гвардии, и переносит игру актеров куда-то за стекло, точнее, в кукольный домик. Кстати, накренившийся – но если он и упадет, то на героев, зрители тут в роли сторонних наблюдателей, им мурашек не полагается.

  С таким серьезным настроем на разбор классики весь первый акт путаешься в паутине возникающих аллюзий и ассоциаций: это так и должно чеховщиной веять и некрасовские женщины с избами и конями мерещиться, или это просто школьные воспоминания нахлынули?.. «Вообще, женщины – самое лучшее… Особенно теперь, когда наш брат… несколько раскис», – кажется, что бесхарактерному Самоквасову то ли в шутку, то ли всерьез отдается роль резонера. Все самое важное в спектакле вертится вокруг женщин, рядом с ними потусторонне-революционные декламации страшного жениха Турицына – просто бредни умирающего, философствования Вукола и Самоквасова – плоды скуки, равнодушия и почти уже старческого одиночества, а растерянность прикидывающегося блаженным дурачка Мастакова – это уже просто детский сад.

  Излагающий свою идею Матери Елене или вносящий в нее коррективы со слов Медведовой, Мастаков выглядит полнейшим ребенком, которого воспитательницы хвалят или журят в педагогических целях. Единственным разумным взрослым мужчиной в этой истории кажется Николай Потехин. Отъезд его, отвергнутого Еленой, видится не изгнанием, а скорее спасением: может, он по совету отца, и женится на плодовитой хозяйственной еврейке, и колесо семейного уклада у него закрутится в правильную сторону.

  Итак, кто же тут остается за главного? Елена – образ в пьесе, мягко говоря, сложный. Ремарки Горького, довольно скупы и не дают исчерпывающего представления, как достоверно сыграть мотивировки такой вот мудрой девы. Возможно, режиссер и актриса еще только нащупывают возможную ниточку, но пока игра Натальи Филипповой, лично для меня, прошла мимо. Не веришь ей. «Я люблю весь строй его дум и чувств… его живую душу люблю… я любуюсь им и готова молиться», – это признание, которое должно быть, ключом к ее характеру, звучит в ее устах как издевка.

  В моментах, где искру между Еленой и Мастаковым должно быть видно («Черт побери… какая ты! Кто ты такая?» – «Женщина, которая любит» или финальная сцена с поцелуем) героиня выглядит крайне неестественной, если не сказать, фальшивой. Елена в спектакле – рассудочная холодная женщина со своими комплексами, и ее попытки показать, что в ней есть и страсть, и зверь, производят смешное впечатление. И не верит она в мужа, и не воодушевляет ее его талант. «Это не твое», – говорит она Мастакову тоном учительницы литературы, которая уж точно знает, как правильно, потому что полвека именно так преподает.

  Медведева в исполнении Людмилы Иваниловой, напротив, убеждает. «Симпатичная русская старуха» метко прикладывает и «бойкую бабеночку» Ольгу, и философа-ревматика Вукола, и влюбленного вояку-полицейского. «Они все мальчишки, когда любят». Женская мудрость во втором акте перерастает уже в какое-то бабье кликушество под назойливое бормотание плакальщиц по покойному Васе. Несчастная невеста Зина, в начале спектакля предстающая провинциальной готической девочкой в неформальных ботинках, «траурном» кружеве и рукавах в сеточку, после смерти Турицына, покрывшись платком (темный лак для ногтей и стрелки на глазах уже не отвлекают), превращается в фольклорную русалку – под пером, точнее, словом Мастакова.

  Стоя у гроба, они на пару хихикают над смертью, пока взрослые не видят. Но взрослые сейчас придут и сядут за стол пить водку. Елена и разочаровавшаяся в Мастакове Ольга быстро отправят писателя собирать игрушки, а сами сядут «по-бабьи рядить» – вроде, и забавно, и будто бы жизненно. Но от этой сцены с раскуриванием трубки мира настойчиво веет передачей «Аншлаг» и поп-хитами лихих девяностых. На таком фоне даже библейское омовение ног Вукола на «мужской половине» предстает более естественным и искренним, что «поглядишь на них – так станет жалко всех».

  Удалось ли Юрию Йоффе воплотить художественный замысел Горького и надавить при этом на больные точки современности, пока, наверное, рано судить. Зрительские отзывы, во всяком случае, весьма разноречивы: в антракте из лагеря театральных пенсионерок доносилось: «Не мое это, мы так не живем», а дамы помоложе от обсуждения инфантильности мужчин на сцене спокойно переходили к жалобам на недостатки своих.

  По моему ощущению, художественная ценность в данной постановке превалирует над жизненной правдой. Наблюдать в такой непосредственной близости за мастерской игрой больших артистов, в любом случае, удовольствие. А вопрос, грянет ли буря на литераторской даче, представляется в финале не таким уж и важным.

Ожидала бури Полина Мандрик
Фотографии Галины Фесенко и Евгения Люлюкина

Author

Поделиться: