Театральная Москва видела, пожалуй, все. От прекрасного до ужасного. От грациозности Пины Бауш до эпатажа Ромео Кастелуччи. Нас принято считать зажравшимися, скупыми на эмоции и жадными на аплодисменты снобами.
Что ж, в какой-то степени, может, это и так. И мы сами уже ищем себе таких культурных развлечений на свою скептически настроенную голову, которые запомнились бы надолго. Казалось бы, вполне закономерное желание, имеем право. Однако иногда желание удивиться заводит в такие дебри, что начинаешь спрашивать себя, а правда ли оно такое нам надо?
Оглядываясь на театральный 2011 год, понимаю, что увидено было чуть больше, чем хотелось бы в рамках моего представления о прекрасном. Со сцены актеры показывали себя со всех сторон без малейшего стеснения и намека на одежды, разговаривали матом, издевались над животными… И, возможно, все было бы ничего, если б в этом был глубокий подтекст или непреодолимая логика действий, но где все это?
Апогеем стал испанский спектакль театра «Мясная лавка» «Смерть и реинкарнация ковбоя», где большую часть действий два актера, потрясая своим ню, изображали оргии и мучали маленьких живых цыплят, а в итоге все это свелось к банальнейшим диалогам «о жизни».
А почему, собственно, мы, как зрители, как критики, проглатываем, что нам со сцены показывают все то, от чего в обычной жизни мы бы с ужасом и неприязнью отвернулись? Почему самые именитые московские критики считают за честь написать, насколько подобный театр прогрессивен, а те, кому не нравится – слабонервные институтки? Лично я не вижу никакой эстетической надобности и, тем более, не испытываю потребности час вжиматься в театральное кресло от испуга, что не вполне адекватные на вид персонажи, к примеру, просто так возьмут, и свернут цыпленку шею. Не говоря о том, что нагота в искусстве должна быть представлена максимально эстетично, завораживая фантазию и щекоча эмоции.
Так было, например, в спектакле «Тангенс» французской труппы «Руки, ноги и голова тоже», когда обнаженный молодой человек, полуприкрытый лишь игрой светотени, бежал на месте по конвейерной ленте, и это был бег сквозь жизнь. Это было визуально и смыслово прекрасно. Или в «Гамлете» Николая Коляды, когда нагота – это беспомощность и одиночество перед миром, выстроившемся стеной отчуждения и непонимания.
А только за последние несколько посещений театра, география увиденных мною пятых точек расширилась до Испании, Англии и Франции. И едва ли где-то это было полностью оправдано. Надо признаться, что, в общем, практически нигде это не коробило, пусть и не было необходимо. К примеру, спектакль англичанина Тима Крауча «Я, Мальволио» и сам по себе интересен, и отыгран прекрасно, невольно закрываешь глаза на маленькую глупость со стороны режиссера, когда он заставляет актера нарочито наклоняться спиной к зрителю (а штаны-то порваны). Пускай. Но когда меня не кормят ничем, кроме бессмысленной и неприятной оголенности, то зачем мне это? Сейчас раздеться в театре — почти как закурить сигарету, без этого мало какой спектакль обходится.
Любимое слово многих современных людей искусства – эпатаж. Однако понимать его можно по-разному. Можно заводить публику неожиданным суждением, шокировать открытием лежащих, казалось бы, на поверхности вещей, но упускаемых в повседневной жизни, поражать сценическими решениями их воплощений. Но, согласитесь, это же безумно сложно, под силу единицам, а эпатировать хочется многим. Вот и приходит на помощь дешевый, балаганный по уровню способ, отчасти приравнивающий театр к шоу-бизнесу не в самом хорошем понимании этого слова – затронуть в зрителе примитивное, вызвать эмоции на физиологическом уровне, будь то юмор ниже пояса, страх или отвращение. В искусстве все должно быть выстроено на полутонах и тонких намеках: как главная мысль пьесы не должна звучать прямым текстом, так и картинка должна оставлять простор воображению. Прямолинейность убивает красоту.
Главный вопрос в том, можем ли мы, как критики и зрители, позволить опускать себя до этого уровня, должны ли попустительствовать подобному искусству и поощрять в рецензиях и отзывах. Понятное дело, никто никого ни к чему не принуждает, и людям, дающим положительную оценку, это, вероятно, и правда нравится. Но ведь как получается сейчас: если человек, обладающий мощными пробивными способностями, заменяющими ему талант, разложит свои фекалии по банкам, и кто-то назовет это искусством – без сомнения наберется толпа, которая пойдет лицезреть сию экспозицию и найдет кучу подтекстов о бренности нашей жизни. И есть тому прекрасный пример – проект итальянца Пьеро Мандзони, который еще в 1961 году собрал свои экскременты в баночки и под заголовком «Дерьмо художника» продал каждую по цене, равной золоту. В 2007 году на аукционе «Сотбис» одна из этих банок ушла за 124 000 евро. Нелепо? Только вот Мандзони прекрасно понимал абсурд ситуации и сделал это с целью доказать, что «всем этим миланским буржуазным свиньям нравится только дерьмо», а ценители нашлись и раскупили. Мы не такие! Не должны быть такими.
Мы жалуемся на засилье бездарности и жестокости в телевизоре, а сами допускаем их и на театральной сцене. Главенствует ориентир на ширпотреб. А массам, судя по всему, приятно, когда их столь неловко завуалированно посылают туда, что так часто теперь и показывают со сцены. Хотя опять же замкнутый круг, критики ведь тоже оценили ту же «Мясную лавку»… Новый театр ведет нас в будущее, и от того, каким мы примем его сейчас, зависит, каким он будет и дальше!
Размышляла
Юлия Думанян
